Молодежный театр на Фонтанке закрывает сезон премьерой, демонстрирующей простой и предсказуемый тезис: в новом доме — новая жизнь. В только что открытом богато реконструированном здании в Измайловском саду спектакль Алексея Янковского «Валентинов день» по пьесе лидера «новой драмы» Ивана Вырыпаева смотрится отлично. И дело не в технических изысках, не в эргономике пространства, а в смелости и мастерстве.

Честно признаться, увиденное стало неожиданностью. В театре, который все привыкли считать — в положительном смысле, но все же — «ширпотребовским», развлекательным, простым и внятным, увидеть сложносочиненную крепкую работу европейского качества и фестивального формата — культурный шок. Прежде всего это в плюс творческой политике художественного руководителя «Молодежки» Семена Спивака, который и молодежи доверяет, и иностранцев умеет заинтересовать, и с такими мастерами, как Алексей Янковский, решил сотрудничать.

Янковский — актер и режиссер, выпускник петербургской театральной академии, стажировавшийся в московском Центре им. Вс. Мейерхольда. Практический знаток современной драматургии, любимый многими российскими театрами постановщик, лауреат фестиваля «Новая драма». Рассказанная им история, положенная на героическую музыку Эдуарда Артемьева и Дмитрия Шостаковича и снабженная «полетом в космос» персонажей и картонных декораций под пробирающий до костей бодряк хорового пения, — вневременная, внежанровая, культивирующая любовь возвышающую и калечащую. В основе — переработка популярного сюжета любовного треугольника времен советских 70-х как «некое продолжение пьесы Михаила Рощина «Валентин и Валентина». А точнее — «мелодрама с цитатами в направлении примитивизма» (так гласит программка со сноской для непосвященных, что в драматургии мелодрама есть пьеса с острой интригой и преувеличенной эмоциональностью).

Три Кати живые — в блистательном исполнении Анны Геллер и Светланы Строговой, три — картонные — фотоабрисы в натуральную величину: девчонка-пионерка, девушка, верящая в большую и чистую любовь, хваткая женщина с ищущим этой любви взглядом. Валентин и Валентина разных лет — каждый в одном лице (Дмитрий Сутырин и Екатерина Унтилова).

Он — почти манекен, полукартонная номинальная фигура, с которой можно соответствующим образом обходиться: чистить на нем одежду, приглаживать ему волосы, придавать ему надлежащие позы, кроить под себя, чем две любящие его женщины наперебой с упоением и занимаются. Она — застывшая в состоянии «безутешная безумная плакальщица», дама без возраста, статичная или двигающаяся предельно сдержанно, позволяет себе лишь энергично жестикулировать руками. Руки у женщин здесь выражают ту решимость, которой не хватает характеру. Руками размахивают, машут, как крыльями, выбрасывают их вперед и вверх со сжатыми кулаками. Руки раскидывают в стороны — и летают. И это полеты во сне и наяву, взлеты души, команда самим себе: поднимись над суетой. Артистов открыто, не таясь от публики, цепляют к тросам ассистенты режиссера цирковых трюков Анатолия Яроша. Но это не аттракцион ради зрелищности, а тот редкий случай, когда уместно и показать «кухню».

А еще — речь. Хорошо поставленная речь, оперная практически техника. Громкая читка с посылом в лицо партнеру или в зал, до последнего ряда галерки. Слова артисты произносят жуть как звонко, с дерзостью и даже наглостью, за которыми, впрочем, прячется страх, неуверенность и обида — на себя, на людей, на судьбу. Так дети шумно капризничают, так подростки активно нарываются на конфликт, так взрослые транслируют боль, так в любом возрасте и состоянии утверждаются. Реплики выталкиваются, как спортивные снаряды, рывками, диафрагмой, с правильным дыханием — и сбитыми интонациями, ибо по тексту не может быть все почти на одной ноте, а по структуре спектакля — может и должно. Удивительно, что эти «речевки» не раздражают и не надоедают. Наоборот, номинальную, почти формальную декламацию почти сразу воспринимаешь как единственно правильную подачу, которая и доносит смысл.

Самые мощные эпизоды — именно с Катей. Строгова и Геллер энергичны, активны и харизматичны — по контрасту со сдержанными скромниками Валентином-Сутыриным и Валентиной-Унтиловой, которые маются и демонстративно бледны — на лицо и на поступки. Только раз каждый из них хватается за ружье, чтобы убить Катю, которая мешает их любви.

Любовь — ключевое слово у Вырыпаева. Он рассуждает о ней, мусолит ее, терзается ею, показывает ее во всех — высоких и неприглядных — проявлениях. А вслед за ним — и актеры.

Бьет по ушам и по сердцу сцена «звукового письма», которое читает Катя-Геллер. Одетая (точнее сказать — расфуфыренная) в синее приталенное пальтецо и малиновый мохеровый берет, вспрыгнув на массивный круглый стол, она скидывает винтажные туфли и, зажав их в руке, выкрикивает свое «письмо Татьяны к Онегину». Дерет горло шершавым комком и царапает нервы вид нелепой спившейся Кати, к спине которой приколот булавкой воздушный шар. Носится она то с ружьем, то со своим подарком ко дню рождения Валентины — блинным тортом и початой бутылкой водки. В минуты катастрофические, отчаянно мелодраматичные, выступает хорохорящимся рыжим клоуном (Валентин и Валентина — клоуны белые, слегка бунтующие Пьеро со слезой). И тогда Катя «принаряжена» то в лыжницу — пассажирку незабвенных «лыжных электричек», то в фигуристку, невесть как оказавшуюся на катке среди «нормальных людей». Так и ковыляет по сцене то на лыжах, то на коньках со своим шариком, который смешно застревает в картонном дверном проеме.

Катя шестидесятилетняя одета, как капуста. Однажды перед грозящим ей расстрелом из ружья («Игра судьбы, или Судьба игры» — по валентиновой легенде один патрон боевой, другой холостой, на деле — оба холостые) она раздевается, играя в Зою Космодемьянскую и снимая с себя слой за слоем годы: ватник и несуразные штаны, какие-то кофты, телесного цвета старушечьи чулки с пузырями на ревматических коленках, шерстяные носки — и остается в посеревшей комбинации, в которой щеголяла перед мужем Катей сорокалетней.

Артисты Молодежного театра такому спектаклю в своей афише рады и благодарны. Им интересно. Они воодушевлены. Постоянный же зритель Молодежного, «прикормленный» доброй лирикой и привыкший к искрящейся буффонаде, «Валентиновым днем» смущен. О, ему понравилось. Очень. Он ерзал в кресле, подавался вперед, сопереживал, грустил, думал, улыбался загадочно чему-то своему, внутренним думам — был явно неравнодушен и задет, испытывал сладкую боль. Тем не менее, честно отхлопав финальные поклоны, признается, что вообще-то привык ходить в театр, чтобы отдыхать и отвлекаться от тяжелых своих рутинных будней. А тут ему душевную работу предложили, к которой он пока не вполне готов.