Главный режиссёр театрально-культурного комплекса «Александринский» Марат Гацалов предъявил Петербургу свою первую постановку на Новой сцене Александринского театра — спектакль «Теллурия» по одноимённому роману Владимира Сорокина.

Лабиринт — давняя забава человечества. Лабиринты садовые и архитектурные, временные и постоянные… Как приятно теряться в них, зная, что тебя непременно найдут! Редкая набережная южного городка или музей физических фокусов обходятся без зеркального лабиринта, многократно путающего ходы. Курортная публика — любопытствующие транжиры — хохочет и призывно выкликает из бездонных коридоров родственников, оставшихся снаружи. Теперь своим собственным зеркальным лабиринтом обзавёлся и Александринский театр.

Зритель вместо обычного зала попадает в двухэтажную «консервную банку», стенки которой в нижнем ярусе очерчены изломанной линией зеркал, а в верхнем являют собой круговой белый экран. По чёрному планшету-дну хаотически разбросаны (но намертво прикреплены к полу) не более ста чёрных стульев. Зрители могут оказаться спинами или лицами друг к другу, но кто-то вынужден упереться взглядом в зеркальную стену, а кто-то — в одну из узких прямоугольных пластин-зеркал, бессистемно подвешенных в середине странной арены (сценографом стал сам режиссёр). Раздражающе пахнет краской и лаком — спектакль ещё слишком нов, чтобы не иметь запаха. Разумеется, есть изображение (дробящееся согласно законам оптики в многократно отражённых зеркалах или бесконечно повторяющееся на экране) и есть звук (чередование человеческого голоса с музыкальными всплесками, напоминающими не срифмованное нотами многоголосье симфонического оркестра). И то и другое редко совпадает — всё хаотично и непостоянно.

В основе — фрагменты из свеженького (и года не прошло с выхода в свет) фантастико-фантасмагорического произведения Владимира Сорокина про середину нашего века. Мир по неведомым признакам переделан в невыносимую «дроблёнку», люди мутировали кто во что горазд (от кентавра до минотавра) и имеют малое представление о том, «как это было раньше». Пороки не осуждаемы, поругания не прочувствованы, оскорбления не замечены. Повторение перевранных штампов, рядовое проживание нерядовых моментов. Кто-то изнасилован, кто-то насилует, кто-то изрекает «истины». Чаще всего понять, кто именно, нет возможности: актёры «в полный рост» попадают в поле зрения крайне редко.

А актёры, занятые в спектакле, — одни из лучших в Петербурге. Но разглядеть их почти невозможно, как невозможно крутиться на неподвижном стуле: всё воспринимается фрагментарно, осколочно, как происходит и в реальности, когда, увидев только копыто, мы дорисовываем в уме сатану. Постепенно понимаешь, что декорация и текст (ибо в очередной раз актёры не играют текст, а играют с текстом, то зачитывая его нараспев, как молитву, то пропевая, то устраивая безынтонационную читку) живут отдельной жизнью. «Радиотеатр» по Сорокину неясен и бессюжетен для не знающих подлинника, не оправдывает зеркал (как и они текста): в них запросто можно играть что угодно — хоть Шекспира, хоть Гоцци…

Если всерьёз потеряться в зеркальном лабиринте, он может оказаться самым пугающим местом на свете: «потеряшка» увидит перед собой только многократное повторение своего перекошенного страхом лица и может истерично забиться в испуге. Найти выход (по самому простому признаку) можно, только отстранив эмоции и сохраняя хладнокровие. Не исключено, что кто-то, минуя здравый смысл, увидит в гацаловском лабиринте и развесёлый детский калейдоскоп и получит от спектакля удовольствие. И этот кто-то мгновенно подтвердит сорокинскую теорию про возможность счастья после вколачивания в череп гвоздя из теллура. Чаще всего то, что нам кажется ещё будущим, уже настоящее. Как глобализация.