Поставить «Гамлета» — значит запечатлеть время. Поставить «Гамлета» — значит запечатлеть нечто неподвластное времени. Вот два полярных взгляда на взаимоотношения театра и великой шекспировской пьесы. И хотя сам датский принц утверждает, что именно актером и пишет время, то есть цель настоящего театра — воплотить коллизии, ритмы, звуки и запахи современного ему мира, вторая точка зрения не отменяется. Любой, самый дерзкий интерпретатор не станет спорить с тем, что гамлетовский вопрос вечен, и уж тем более вечен сюжетный, «семейный» пласт этой истории.

Совсем рядом с Александринским театром, где в прошлом сезоне возник «Гамлет» режиссера Валерия Фокина, родился еще один — руководитель Пушкинского театрального центра и Театра «Пушкинская школа» артист, режиссер, писатель и поэт Владимир Рецептер поставил своего. Играет одна молодежь — в «Пушкинской школе» ни стариков, ни представителей среднего возраста нет вообще, труппа состоит из 12 выпускников рецептеровского курса, и все они еще не разменяли четвертый десяток.

Жесткий и острый спектакль Валерия Фокина как раз запечатлевает время, в которое поставлен. И за ценой не стоит — вслед за «вывихнутым суставом века» безжалостно вывихивается сустав самой пьесы, в тишину и тлен отправляются целые периоды текста и едва ли не все канонические представления о героях. Впрочем, соблюдения канонов никто от нынешних «Гамлетов» и не ждет. А чего ждем, уже никто не знает. Самые яркие и талантливые, с точки зрения театральности, постановки все равно оказываются недостойными этой пьесы пьес, а так называемые традиционные — не достойны самой театральности. И главное — все по большому счету не знают, куда девать принца Гамлета. В русской традиции все еще хочется видеть его героем нашего времени, но что за герой он нынче, когда само время разорвано в клочки и просыпается рухлядью сквозь пальцы?

Владимир Рецептер, конечно же, бережно оставляет все суставы пьесы в неприкосновенности. В его постановке есть невидимый, но весьма интересный сюжет биографии самого художника. Мы говорим — Рецептер, подразумеваем — Гамлет, ибо он, по признанию специалистов, сыграл в свое время в Ташкентском театре едва ли не самого интересного из наших Гамлетов, и были те, кто ценил его работу даже выше игры Смоктуновского в картине Григория Козинцева. Далее он создал беспрецедентный моноспектакль, в котором один проигрывал целую пьесу со всеми ее героями. Спектакль гремел. Георгий Товстоногов пригласил Рецептера в свой звездный БДТ, но как бы потом ни складывалась судьба артиста, «Гамлет» никогда его не отпускал. Рецептер писал и исследования, и стихи на гамлетовы темы. На излете 60-х годов мне, в весьма еще юном возрасте, посчастливилось видеть тот моноспектакль и запомнить его. И теперь, наблюдая сильного и очень одаренного Дениса Волкова в роли принца, понимаю, что Рецептер транспонировал себя в своего ученика. Вот тут-то и встало ребром соображение самого принца об актерах, которыми пишет время.

Владимиром Рецептером — Гамлетом 60-х годов оно буквально расписывалось во всех своих побуждениях. На сцене страдал и решал мучительные вопросы молодой интеллигент, ранимый, нервный, упрямый и гордый. Он был и испуган, и сокрушен, и доведен до крайности, этот человек с содранной кожей, но он со звериным упорством не желал отдавать грязи и тлену ни крупицы своего внутреннего мира. Смерть поглощала тело, но не душу, Гамлет оставался самим собой вплоть до слов «Дальше — тишина», и в этом был прямой пафос мятежного сердца, умной головушки, интеллигента 60-х годов, и именно это с жадностью впитывал зрительный зал.

Денис Волков играет то же самое, но в разреженном общественном воздухе сегодняшнего дня. Рецептер, растящий труппу на чистом сливочном масле русской и европейской классики, доверяет ребятам Моцартов, Сальери, Годуновых и Отрепьевых… А теперь вот доверяет Гамлета, Клавдия, Горацио, Гертруду, Офелию. Фактурные, отлично осмысливающие классический текст и хорошо, внятно его произносящие (все это, между прочим, редкость в нынешних театрах), они играют «Гамлета» в черных сукнах, в черных костюмах, с белоснежными пятнами воротников (художники Вячеслав Лебедев и Ольга Морозова), в строгих графических мизансценах. Проведя сцену внутри железной беседки-клетки, отходят за ее пределы и прижимаются к прутьям, будто дети, следящие из-за дверей за развитием чьей-то взрослой, опасной интриги. Не вывихивая у любимой пьесы ни одного сустава, Владимир Рецептер делает Клавдия — Григория Печкысева жестким, безжалостным узурпатором, и артист играет это ровно, умно. Полоний Павла Сергиенко — абсолютный царедворец с выхолощенной душой. Гертруда у Анны-Магды Обершт пуглива, опасается своего вышедшего из повиновения сына, ничего не может понять до самого финала истории. Офелия Наталии Байбиковой похожа на послушную куклу. Парочка Розенкранц — Гильденстерн (Никандр Кирьянов и Максим Хоменко) — не злодеи, не слабоумные, как это часто выходит в современных версиях пьесы. Они — обычные ребята, поначалу даже смущенные происходящим и испытывающие стыд. Вот только слишком обыденные, без личности и воли. Зато Горацио — Денис Французов, будто тень принца, впитывает его мысли, честно пытается их обдумать и принять.

Несмотря на каноничность решения, слушать и смотреть этих героев совсем нескучно. Шекспировские дозы комедийного озорства, которыми снабжены все его трагедии, отданы характерному Павлу Хазову, играющему Актера в сцене «Мышеловка» и Могильщика. Как смешно он рвет страсти в цветистых репликах пьесы «Убийство Гонзаго», как победно пьян и самоуверен его кладбищенский философ. В эти минуты думаешь, что совместить дух с буквой иной раз бывает очень полезно.

Рецептер своим «Гамлетом» прочертил перпендикуляр действительности. О ней он еще с десяток лет назад написал (и снова по поводу «Гамлета») такие строки: «Мы сами себя завещали чужим. И сами чужие, и время чужое…» И вот в разреженном воздухе сцены возникает некая модель мира, действительно неподвластного сиюминутным переменам запахов, голосов, походок и даже состояний умов. Так бывает при чтении старой книги, когда в нее ныряешь и безоговорочно веришь.

Но спектакль Пушкинской школы — вовсе не чтение пьесы, это, несомненно, — факт театра. Хорошо играют ребята. Замечательно осмысливают ситуации и доносят текст, отменно двигаются. Зал принимает их на ура, этих артистов вообще любят питерские зрители, аплодисменты не стихают, цветов — море.

Спектакль Рецептера смотрится как упрямый вызов умудренного и убеленного годами Гамлета, который противопоставляет безобразию улицы строгие и мелодичные ритмы пастернаковского перевода. Рецептер свято верит в то, что, если честно постичь эти непостижимые глубины пьесы и честно, с душой их сыграть, пьеса на сцене в какой-то миг закончится, и начнется жизнь. Парафразируя Пастернака («И здесь кончается искусство…»), он однажды так и сказал в своих стихах: «И кончился Шекспир, который — классика, и начался Шекспир, который — жизнь».

Но талантливый Волков оказывается в труднейшем положении. Да, перед нами ранимый, нежный человек, совсем мальчишка, совершенно не готовый разбираться в мерзостях и вершить сомнительное правосудие. До последних минут он все не перестает удивляться коварству, будто жизнь не научила: как же это, и питье отравлено, и шпага? Вместо упрямой обороны собственной души, которая доминировала у шестидесятника Рецептера, возникает у Волкова инфантилизм, который входит в противоречие с его же, Гамлета, весьма зрелыми размышлениями об окружающей действительности. Впрочем, Волков — дитя девяностых и нулевых. Может, в этом все и дело? В том, что транспонирование самоощущений мастера в «тесситуру» нынешнего молодого поколения создает у последнего проблемы с «голосом»? Вот в чем вопрос. И нет однозначного ответа.