У Раскольникова была жалкая каморка — художники НДТ Екатерина Лизогубова и Андрей Свердлов сделали шесть. В них и происходит действие нового «Преступления и наказания». Вертикальное полотнище в центре сдвигается то влево, то вправо, открывая ту или иную ячейку. Впрочем, каморки — не совсем каморки. Перед нами строительные леса. То есть мы оказываемся одновременно и внутри, и снаружи. Идёт непрекращающийся ремонт обветшалого петербургского дома (или нашего сознания, или романа Достоевского?). Мотив ремонта важен среди обстоятельств убийства процентщицы. И на первой же странице «Преступления» читаем: «Всюду известка, леса, кирпич, пыль…». Вот и получите стройку, дорогие зрители малой сцены Балтийского дома, где снимает свою конурку популярный театр Льва Эренбурга.

Современность должна врываться в спектакль XXI века. Она и врывается. Из прорези в центральной занавесочке высовывается Лектор (Юлия Гришаева) с большим портфелем. Как положено в театре Эренбурга, инвалид. Одна рука короче другой (потом, при указании светлого пути рука вырастет до нормальных размеров), глаза безумные, улыбка опасная. При первых фразах её экстатичного монолога я внутренне содрогнулся: «Вот, думаю, и „Преступлению“ Юрия Любимова привет». В свое время руководитель Таганки «отсылал» к сочинениям советских школьников про Достоевского. К счастью, моё дрожание оказалось напрасным. Режиссер (актер, сценарист) Вадим Сквирский пошёл своим путем. А Лекторша — существо, раздираемое противоречиями, под стать персонажам Достоевского. Годами взнуздываемый энтузиазм борется в ней со стойким отвращением к автору романа, самому роману, религии и всему миру. Правда, ей не дали долго говорить — невидимая вражеская рука нанесла удар по темечку, из-под мерзковатой стародевической причёсочки брызнули струйки крови. Тётя повалилась набок, уже в качестве старухи-процентщицы. Не волнуйтесь, она еще появится, вытащит из-за ворота бесформенной кофточки топорик и метнет в зрительный ряд. Топорик почему-то полетит назад. Иначе мы бы с Вами тут не разговаривали.

Прием с «ведущим» не нов, впрочем, объясняет «правила игры». В чем правила? Казалось бы, театр (не первый и не последний) препирается с хрестоматийным произведением. Во втором акте Раскольников, объявив, что не собирается гнить на каторге, свирепо заявляет: «Как в книге не будет!» Даниил Шигапов-Раскольников набивает чемодан брусчаткой, привязывает чемодан отцовским ремнем к шее и сигает в воду через окно. Однако его затея ничем хорошим не кончается. Ручка от чемодана оторвалась, и Раскольников отделался купанием в грязно-холодном канале Грибоедова (около него всё и случилось). Пришлось вернуться к варианту Достоевского. Парадокс заключается в том, что, нарушая стереотипы, изъясняясь своими словами (этюдный метод!), молодые актеры оказываются ближе к оригиналу, чем более «правильные» инсценировщики. Вырывать отдельные фразы из контекста сквернее — лучше сочинить свой текст, не меняя основные события.

Вспоминаются Раскольниковы прошлых лет: Георгий Тараторкин из фильма, Иван Латышев из постановки Григория Козлова. Очень обаятельны и чрезвычайно трогательны. Шигапов из другого теста. Про него не скажешь: он «замечательно хорош собой», однако сразу видно: этого Раскольникова терзает умственная и физическая лихорадка. Улыбка странная, от чего лицо приобретает известную перекошенность. Раздражительность, «злобное презрение» неожиданно переходят в детскую, исступленную любовь к матери. Именно детскую. При прощальном свидании с матерью он вдруг ощутил себя ребенком в коротких штанишках. Встает на стул и читает стишок «для гостей». Разумеется, эгоист, но страх за человека на пороге смерти (даже не слишком приятного, как Свидригайлов) наполняет всё его тщедушное тело, он давится слезами.

Или Свидригайлов? Где описанная в 3-й части романа густая, светлая, почти белая борода? У Максима Митяшина никакой бороды нет. Человек он молодой, гладко выбрит и, вопреки театральной традиции, не годится в неврастеники. Ну, хлестнет разок Родю за бестактные слова («Вы уходили Марфу Петровну»), хохотнёт, когда оружие раз пять даст осечку. В остальное время основателен, внешне спокоен, даже под дулом револьвера любимой женщины. Никакого ёрничества, похотливого огонька в глазах сладострастника! Исходящее от него ощущение угрозы повисает в воздухе, но в разведку с ним идти можно. Жаль, кувырнулся в окно, как Мармеладов. Не таскать же лошадь на 3-й этаж Балтийского дома, чтоб раздавила пьянчужку.

Они все запоминаются: и скукожившаяся, почти почерневшая Катерина Ивановна (Вера Тран), и доведенный до сумасшествия восторженный Разумихин (Андрей Бодренков). Любо-дорого смотреть, как он отрывает потолочную доску, чтобы устроить импровизированный стол на двух чемоданах для Пульхерии Александровны и Дуни. О нём тоже есть кому позаботиться. В Порфирии Петровиче (Евгении Карпове) нет ничего от демона, буффона — зато отцовско-материнские чувства по отношению к племяннику, Раскольникову расцветают пышным цветом. Не зря Достоевский писал: в Порфирии имелось «что-то бабье». С нежностью гладит следователь по головке ошалевшего от любви Разумихина и потом героически штопает ему носок. Из этого же носка он вынет стопочку, угощая Раскольникова. Милый человек, хотя и смотрит по-совиному. Медлителен, и лишь в эпизоде, когда буквально отдирает строптивого убийцу от колонны (чтобы тот шёл с повинной), проявляет бешеную активность.

Пожалуй, единственная фигура поперёк романа: Соня Мармеладова (Анастасия Асеева). Конечно, святую страдалицу играть неинтересно, но уж тут такая комическая простушка с кудряшками! Дурочка — хоть сейчас в водевиль. Впрочем, и с ней к завершению спектакля примиряешься.

Новые лица всегда интересны, а здесь ещё обнаруживаешь сложившийся ансамбль недавних студентов. Им не требуется снисхождение зрителя. Молодые актеры не только хорошо обучены — они точны как настоящие профессионалы, работают на одном уровне с ведущими актерами НДТ (Шигаповым и Карповым). При явных приметах «школы Эренбурга» (с любопытством к поэтике странного, неожиданным использованием вещей, филигранной проработанностью сцен), в постановке Сквирского есть математическая выверенность, перетекание из эпизода в эпизод, не свойственные более прихотливой фантазии руководителя НДТ. Каждый предмет, возникший однажды, будет путешествовать по спектаклю, меняя функцию: будь то топор, нож, носок или кружевной воротничок. Однажды оказавшись на шее Сони, воротничок «успокоится» только в качестве тряпки, подвязывающей челюсть покойной Катерины Ивановны. Можно было бы назвать «Преступление» метаморфозами. Вот Раскольников в одной из последних сцен уволакивает Соню, упрямо желающую идти на каторгу, в черном мешке, а спустя секунду из этого же мешка вылезает безумная Лекторша со своим неизменным топориком. И давай крушить связку книг с сочинениями Достоевского, Чехова, Шекспира. Убиение человека оборачивается убиением мысли. Кстати, Юлия Гришаева играет и роль противоположного плана: доброй Лизаветы, «чуть не идиотки». Вероятно, осваивая пространство романа, студенты-актеры пытались разобраться, чем жила невинно убиенная сестра Алены Ивановны. У Достоевского есть несколько строк об офицере, он просил студента прислать к нему Лизавету, починить белье. Кроме того, известно: безответностью 35-летней девки пользовались мужчины, от чего она была «поминутно» беременной. Из этих вскользь брошенных фраз и родился «любовный» эпизод одноногого солдата и Лизаветы. Эпизод забавный и щемящий.

Превращения относятся ко всему в постановке. Прежде всего, к жанру. Жанром почти жонглируют. Первый акт насыщен смешными эксцентриадами, но и смертями тоже. Причем, уловить момент, когда эксцентрический трюк оборачивается драмой, не всегда возможно. Смерть страшна обильной кровью, грубостью, хотя и комична тоже. К одру Мармеладова прибегают полуодетые врач и священник (без креста). Все растеряны; лестница, на которой принесли покойника, застревает в двери. Комизм Эренбурга экстраординарен, как например, история с привораживающими пряниками в «Грозе» (Магнитогорский театр драмы). Непостижимо, как такое может придти в голову режиссёру. У Сквирского комическая нелепость вытекает из обыденной ситуации.

Мир Достоевского не приспособлен для человека — и в НДТ нескладуха рождается от чудовищной тесноты и убожества. Люди задевают головой за висящую икону, держат и находят вещи в самых неподходящих местах, прищемляют себе пальцы и защемляют бельевой прищепкой нос Лужину. Не человек управляет вещью, а вещь человеком. Или руки, ноги сами начинают выделывать штуки, которых владелец рук, ног не ожидал. Приходится всё время перенапрягаться: таскать неподъемные чемоданы, неподъемных девушек, после чего измождённые мужчины падают в обморок. Хотелось бы поесть, но застрявшая в горле колбаса чуть не вызывает смерть от удушья. Хотелось бы попить, но жидкость попадает не в то горло. В рюмке, стакане плавают волосы, прочая дрянь.

Невпопадность чувствуется и в музыкальном сопровождении. Мармеладов на верхотуре мучительно пытается налить водочку под Гайдна. Пить трудно, но необходимо. Само собой, огромный покаянный монолог Мармеладова в трактире, занимавший в старых инсценировках чуть ли не целое действие, сокращен до нескольких фраз. «Преступление» утемповано при том, что не производит впечатление скольжения по верхам. Есть психологизм, но нет многозначительной мины и многозначительных пауз. Режиссура — это, в значительной степени, попадание в ритм. И здесь ритм найден.

Сценический смех проникает в роман, но почему-то не разъедает его, как, к примеру, в гротескном спектакле «Преступление и наказание» театра «Кукольный формат». Во втором акте у эренбурговцев смеешься значительно меньше. Ирония, правда, сохраняется и в последнем эпизоде. Родион на каторге выходит с бревном на плече, немного напоминая Ленина на субботнике. А в бревне небезызвестный топорик — вечное напоминание о преступлении. В эпилоге Раскольников приходит к постижению любви и веры. В театре не могут читать 17 страниц текста, спокойно рассказывая о происшедшей постепенно душевной перемене. Сцене нужна внезапность, пусть и подготовленная пятью предшествующими смертями, сомнениями, страданиями. После привычной для Роди истерики, Сонечка падает и, похоже, умирает. Вот тогда-то и наступает для главного героя момент перелома. Он падает на колени, начинает истово молиться. Его молитва услышана, и омертвевшая женщина «уютно» пристраивается спать на земле. Вместе с Раскольниковым выходят участники спектакля и тоже начинают креститься, бить поклоны. Насколько это убедительный, выстраданный финал? А насколько он логичен у Достоевского? Автору хотелось, чтобы было так; нам хочется, чтобы было так… Возможно ли на самом деле? Не берусь судить. Для этого надо вначале убить, по крайней мере. Я еще не готов.

Мне тоже под конец рецензии хочется произнести мажорные слова. К примеру: Эренбург может гордиться своими учениками. Что же сам Мастер? Где его новая премьера? Она вышла в Москве (на малой сцене МХТ) и называется «Преступление и наказание». Судя по рецензиям, здесь Достоевский совсем иной, чем в родном НДТ. Так и должно быть. Когда-то казалось, что театр Эренбурга — уникальный авторский театр, имеющий четкие рамки. Выяснилось, он может плодоносить неожиданными фруктами. Тем лучше!

Сегодня в Петербурге всё более значимы театры-школы Григория Козлова («Мастерская Г.Козлова»), Вениамина Фильштинского («Этюд»), Семена Спивака (два курса на сцене Молодежного театра), Владимира Рецептера («Пушкинская школа»), теперь Льва Эренбурга (НДТ). Эти молодые компании позволяют с оптимизмом смотреть в будущее.