В Михайловском театре поставили «Богему» Джакомо Пуччини. В качестве режиссера-постановщика беспроигрышного оперного шлягера (а также художника-постановщика и художника по свету) выступил французский режиссер Арно Бернар. Бернар — личность в современной летописи Михайловского театра не проходная. Поставленная им в прошлом году малоизвестная в России опера Жак-Франсуа Галеви «Иудейка» была номинирована на высшую театральную премию «Золотая маска». Если несколько громоздко сконструированная «Иудейка» оглушала масштабностью, в которой персонажи — не более чем обреченные пройти по заданному кругу винтики, «Богема» — ослепляет рафинированной красотой и самодостаточной эстетикой.

«Богема» — опера очень популярная. Положенный в основу либретто роман Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы» изобилует душещипательными эпизодами. Любовь и бедность, чахотка и смерть, молодость и красота — беспроигрышный мелодраматический набор, бьющий в десятку вне зависимости от качества воплощения. Плюс — прекрасная, чувственная музыку Пуччини. Историю четырех друзей: поэта Рудольфа, художника Марселя, музыканта Шонара и философа Коллена композитор воспринял почти как автобиографию. Во время учебы в Милане он сам точно так же бедствовал, голодал, скрывался от кредиторов…

Однако (в это трудно поверить) премьера одной из самых знаменитых опер XIX века прошла на сцене Королевского театра в Турине без особого успеха. Даже четыре года спустя, откликаясь на премьеру, на сей раз в «Метрополитен-опера» один из критиков назвал оперу «низкой по сюжету, шумной и пустой по музыке, глупой и нелогичной». Вот только дальнейшее развитие событий показало, что критики далеко не всегда оказываются правы. Пророком оказался издатель композитора Джулио Рикорди, тот самый, что напутствовал Джакомо за несколько месяцев до премьеры: «…Если ты на сей раз не создашь шедевра, я поменяю профессию и пойду торговать колбасой!» Но не суждено было Рикорди торговать колбасой, Пуччини же не ограничился шедевром из жизни французской богемы.

На подмостках Михайловского театра царила умопомрачительная красота. Идеальная и броская она прямо-таки струилась со сцены, застывала в картинно-изысканных позах главных героинь, отражалась в четко выверенных стоп-кадрах массовки. Кипы бумаг — неудачные рукописи, по совместительству снежные завалы, символизировали нескончаемую круговерть то ли мысли, то ли самой жизни. Образовавшийся после разгребания снежно-бумажных нагромождений черный квадрат лаконично символизировал крошечную квартирку: напольные часы, предметы мебели, пианино, тусклая лампочка теснились в строго очерченных границах. Игра со светом в серовато-голубоватой гамме завораживала и была абсолютно самодостаточна.

Пожалуй, именно самодостаточность и стала самой главной героиней оперного спектакля. Похоже, что в «картинку» было вложено столько эмоций, энергии и сил, что на все прочее их попросту не осталось. Музыка звучала, действие шло своим чередом, герои ладно двигались и не менее ладно пели, и только ни драмы, ни хотя бы мелодрамы — не было. И слезы из глаз не катились — хотя должны бы.