Сегодня исполняется 150 лет со дня рождения Герхарта Гауптмана — первого драматурга Германии рубежа двух предыдущих веков.
Мы публикуем отрывок из книги Ирины Холмогоровой «Герхарт Гауптман: драма заката», готовящейся к печати в издательстве «ГИТИС».

Герхарт Гауптман. Портрет работы Макса Либермана. 1922 г.

Драматург Герхарт Гауптман (1862-1946) прожил долгую жизнь. Родившись в почти феодальной Германии, он стал свидетелем двух мировых войн, пережил годы нацизма в Третьем рейхе и успел увидеть его разгром. На рубеже XIX и ХХ веков Гауптман — один из создателей европейской «новой драмы», обретший в этот период европейскую славу, автор, репертуарный не только в Германии, но и в России. В 1920-е годы, когда предстояло еще двадцать лет жизни, его роль в художественной жизни страны и Европы изменилась, но именно тогда — как будто в благодарность за прошлое — Германия объявила писателя Гёте нового времени, «назначила» «последним классиком» и «совестью нации».
С приходом к власти Гитлера Гауптман остался на родине, а уже в марте 1933 года во всеуслышание (в газетной статье) сказал «да!» национал-социализму. И прожил двенадцать лет в гитлеровской Германии в своем комфортабельном доме-замке в горах Нижней Силезии. Прожил относительно спокойно, размеренно, никем не преследуемый, скончавшись в 1946 году глубоким стариком в собственной постели на пороге новой трагедии его родины — разделения на две Германии…

Он был противоречивейшей фигурой, этот первый драматург Германии рубежа XIX и ХХ веков.

Противоречивость проявлялась во всем. Сделав героями многих своих ранних пьес людей из народа, умея сострадать им, как никто из тогдашних немецких писателей, он одновременно пытался уверить себя в праве человека на исключительность, вполне по-ницшеански возносящую его над остальными. Всю жизнь не расстававшийся с томиком Нового Завета, завещавший положить его себе в гроб, мучительно ощущал себя «язычником», оставив в своем творчестве нескончаемый гимн во славу «величия чувственности». Отдавая дань всем радостям земной жизни, постоянно размышлял и писал о смерти. Презирал политику, на каких-то этапах своей жизни объявлял ее «шлюхой», а в самые трагические моменты истории Германии оказывался втянутым в нее, обнаруживая позицию, более чем сомнительную.

… В 1924 году вышел в свет роман Томаса Манна «Волшебная гора». В одном из его персонажей, шестидесятилетнем голландце мингере Пеперкорне, все, имевшие хоть какое-то отношение к литературным кругам, моментально узнали Герхарта Гауптмана. Величественный облик, манера говорить, торжественно поднимая палец вверх, сумбурная спотыкающаяся речь, наконец, пристрастие к вину — всё в Пеперкорне выдавало Гауптмана, изображенного к тому же (как показалось большинству посвященных, и как впоследствии признал сам автор) с некоторой долей иронии. Общественность забурлила, многие увидели в узнаваемом портрете пасквиль. Сам Гауптман, признавая масштаб романа, какое-то время чувствовал себя оскорбленным («эта идиотическая свинья — я?»), но позже благосклонно простил «пасквилянта».

Никакого пасквиля Манн, разумеется, не задумывал. Работая над романом, он однажды оказался в курортном местечке Больцано-Гриесе в одном пансионе с классиком национальной драматургии и проводил с ним немногие часы досуга. А сойдясь довольно близко, будучи действительно «под впечатлением могучей и трогательной фигуры этого писателя», привнес некоторые его черты в образ Пеперкорна, задуманный значительно раньше случайной встречи в Больцано.

Позже, рассуждая о соотношении любого художественного образа с его прототипом, Манн настаивал: «История Питера Пеперкорна — не подлинная, и от действительности ей досталось лишь несколько морщинок на лбу». «Лишь несколько морщинок на лбу» — все же некоторое преувеличение. Высказанное в 1925 году по горячим следам произошедшего, оно, вероятно, продиктовано утомительной необходимостью объясняться с теми, кто всячески стремился раздуть скандал. При этом Манн нисколько не жалел о своем «злодеянии». А потому не будем вдаваться в подробности и детали этого конфликта. Важно совсем другое: то, что портрет сразу был признан «завидно точным и на зависть искусным» (оценка писателя Якоба Вассермана), вскрывающим человеческую и творческую суть самого прототипа.

Образ Пеперкорна действительно стал, по позднейшему уверению его создателя, «проникновеннейшим взглядом в глубины человеческой личности». Манн был абсолютно прав в своем предсказании: его Пеперкорн «больше расскажет будущим поколениям об этом человеке (Гауптмане — И. Х.), о его скорбной торжественности, нежели все критические монографии о нем».

Питер Пеперкорн, совершающий в «Волшебной горе» некое языческое богослужение, косноязычно и пьяно воспевающий жизнь, устраивающий в санатории для туберкулезных больных праздники, подобные дионисийским оргиям, оказался воплощением такой жизненной силы, перед которой померкли концепции и умопостроения всех других, не менее важных персонажей романа. Более того: Пеперкорн стал, как замечает автор монографии о Манне С. Апт, «намеком на гуманистический идеал автора… идеал слитности духа и плоти, единства человека с себе подобными и с природой». И идеал этот Манн «не побоялся представить… в образе косноязычного, пристрастного к вину и вообще к чувственным радостям, благоговеющего перед „матерью-природой“ старика».

Герхарт Гауптман. 1906 г.

Но это — о Пеперкорне. А вот спустя почти тридцать лет, через шесть лет после кончины Гауптмана, Манн говорит о нем самом: «…великолепное поэтическое косноязычие и тот иррационализм, который с годами усиливался по мере того, как биологическое начало в нем крепло, становилось здоровее, величественнее…». «Иррациональная „личность“ поистине царственного „масштаба“» — характеристика, данная Манном Пеперкорну, досталась ему от Гауптмана.

Гауптман действительно был человеком скорее интуиции, ощущения, чувства, чем рациональной выстроенности внутреннего мира и сухой логической мысли, склонной к анализу. Спотыкающаяся речь (всегда читал свои выступления, поскольку говорить импровизационно совсем не умел), сумбур мысли (статьи не блистали глубиной рассуждений), ежевечерняя дань Бахусу, преклонение перед Эросом как синонимом жизни… Исключая годы юности, годы нищеты, он был «счастливый человек, баловень судьбы». В нем жил тот хаос, что связан с хтоническими силами земли, и одновременно «праздник жизни», жизни, «над которой не властна бренная плоть и которую не в силах поглотить могильная земля, потому что она, эта жизнь, — явление духа».

Дух и плоть, христианство и язычество, свет и тень… «Распятый на кресте и Дионис, гефсиманский страстотерпец и языческий жрец, подбирающий в сакральном танце свое платье, мифологически сплелись в его душе, так же как и в душе Ницше…».

Хаос, чад немецкой земли (этой потребностью в чаде родной земли критик Герберт Йеринг в свое время объяснял, почему Гауптман не смог эмигрировать) и праздник, сплетаясь воедино, вызывали к жизни то лучшее, что было им написано.