«Мать».
Театральная компания Peeping Tom (Брюссель, Бельгия) в рамках Международной театральной олимпиады.
Режиссер и хореограф Габриэла Карризо, художник Диан Фурдринье, ассистент по драматургии Франк Шартье.

Два мощных впечатления длящейся Театральной олимпиады — из Бельгии. Кажется, есть повод зарифмовать спектакль Габриэлы Карризо с «Землей Нод», виденной в июне, через мотив музея, музейного, — но как по-разному он работает в двух случаях! В опусе компании FC Bergman полотно Рубенса, волей случая зависшее посреди галерейной пустоты, стягивало рябь повседневности, как магический ракурс, некий над-смысл. В сегодняшнем спектакле «выставочный» пунктир, протянутый сквозь час действия, отчетливо ироничен, снижен. Но это не слишком веселая усмешка.

Сцена из спектакля.
Фото — H. Sorgeloos.

Странно читать о важности конкретных локаций для прежних проектов Peeping Tom: в «Матери» черты объективного пространства сдвинуты к ландшафту подсознания, памяти. На ближнем сценическом плане — набросанная беглыми штрихами выставка, чьи экспонаты постоянно обновляются. Перетекающая от полотна к полотну стайка зрителей-статистов (во всех гастрольных поездках — разных, из местных непрофессиональных резервов). Коридоры воспоминаний, впустившие Другого — всегда близорукого и похожего на туриста. «Вам не нужны очки в этом музее», — раздражается экскурсовод, проекция лирической героини. Только она знает, что деревья на картине помнят певшую у плиты мать. Которая, впрочем, с беспечной улыбкой прогуливается тут же — и не реагирует на сердитые реплики: «Мама, ты загораживаешь!..»

Черты связности в истории этого музея вполне относительны, провокативны: нам не уяснить родственные связи владельцев коллекции, прототипов, охранников — они подвижны, как и экспонаты. Посетительница-клептоманка и виртуоз-инсталлятор, кажется — моменты, эксцентрически остраняющие главное: сюжет несостоявшейся коммуникации. Он напоминает семейный оммаж «Балаганчику». Материнско-детское остановлено здесь в координатах частной жизни, «слишком человеческого». Всем знакома обреченность комментариев к личным обстоятельствам, фотографиям, датам — не менее абсурдных, чем приглашение послушать сердце, изображенное на полотне: оно кровоточит вживую — и уборщица знай выжимает тряпки, ползая рядом. Ситуация музея гротескно размножена как минус-контакт.

Сцена из спектакля.
Фото — H. Sorgeloos.

Но есть глубина сцены — с меняющимися контурами ритуального зала, родильного отделения, палаты реанимации, тон-студии. Связь матери и ребенка нащупывается здесь вне индивидуальной биографии, времени: как первооснова бытия — ритм. Его сгустки прорастают в материи сцены блюзом, барочной арией, ломкой пластикой брейк-данса: актеры интернациональной труппы шлют нам электричество напрямую, минуя слова — и в безусловности этого контакта не усомнишься. На встрече со зрителями Габриэла Карризо немного замялась, отвечая на вопрос «какой она почувствовала александринскую публику». Но потом раздумчиво сказала: «Зал, кажется, был непривычно близко придвинут к сцене — чтобы что-то понять о нем». При возможных издержках перевода ясно: длинные и короткие волны, перемена дистанции в отношениях со зрителем — едва ли не главное в спектакле. Он пророс в память сильным — и нежным строем авторской речи, рифмами входа в жизнь — и выхода из нее, действующими наотмашь. Пуповина — и трубки капельниц, бесконечная кишка разъятого кофейного автомата. Парка-повитуха, встречающая жизнь, — и уборщица, санитарка, сиделка, стирающая следы ее отступления. Тот случай, когда замираешь на час, едва поспевая за перепадами интонаций, но с первой секунды чувствуя: это адресовано мне.