Ф. М. Достоевский. «Дядюшкин сон». Пермский Академический Театр-Театр. Постановка Бориса Мильграма, инсценировка Эдуарда Боякова, режиссер, художник — Филипп Григорьян

Эта повесть Достоевского первой из всех произведений писателя увидела свет рампы, и с тех пор вот уже 150 лет ставится и ставится. Идет инсценировка «Дядюшкиного сна» и в Петербурге, так что привезти свою версию в город, где одноименный спектакль играют в БДТ замечательные Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили, — было со стороны пермяков поступком достаточно смелым. И более выразительным жестом был бы показ принципиального спектакля «Жизнь человека» (эта пьеса Леонида Андреева не идет, по-моему, ни в одном российском театре — только в Перми), а не очередного — пусть даже совсем свежего — варианта сверхпопулярной на наших сценах истории о Князе К. и Марии Александровне Москалевой… Но в программе в последний момент произошла, замена, и мы увидели то, что увидели. Сопоставлять спектакль Бориса Мильграма со спектаклем Темура Чхеидзе даже как-то не пришло в голову.

Сцена из спектакля.
Фото — Дарья Пичугина

Пермский «ДС» — это, в первую очередь, зрелище, то есть, пища для глаз. Действительно, есть что порассматривать. Сценография сразу впечатляет масштабами. Бетонные своды некоего ангара (цеха), трубы разного калибра, вентили, краны, засыпанный песком пол. В глубине, перед задником-экраном — волнистые песчаные дюны, отверстие, похожее то ли на вход в пещеру, то ли на выход трубы на поверхность, то ли на суфлерскую будку. В этом пустынном, безжизненном, почти безвоздушном пространстве начинается загадочная пантомима: девочка, похожая на советскую школьницу на уроке физкультуры, прыгает по бесконечному кругу, какие-то фантасмагорически одетые дамы бродят на каблуках по скрипучему песку, семенит сгорбленная старушка, замотанная в платок… В конце концов понимаешь, что бессловесное действо изображает предысторию событий: любовь дочери Москалевой Зины и молодого учителя Васи. Мордасовские дамы «застают» их целующимися на песчаном пригорке, Вася бежит к крану «топиться», пытается повеситься на собственном галстуке. Потом его переодевают в белую рубаху, что означает его болезнь, а Зину переодевают в черное блестящее платье, что означает ее отказ от любви и возвращение в лоно материнских интриг… Такие вот простые объяснения увиденного разрушают возникшую было таинственность происходящего.

Впрочем, остатки таинственного в спектакле концентрируются еще некоторое время в стеклянной колбе, которая предстает перед зрителями, когда самая толстая вертикальная труба медленно поднимается. Внутри нее оказывается цилиндрический аквариум с пузырящейся водой, а «в воде», как в невесомости, шевелится… дядюшка, князь Гаврила. Он одет в подобие скафандра (или белых доспехов) с красной звездой на груди. К голове его ведет подающая воздух трубка, он издает звуки, отдаленно похожие на речь. Сцены с дядюшкой всю первую половину спектакля проходят без его действенного участия. И, честно сказать, пока герой сидит в своем прозрачном мавзолее, он производит впечатление и такое решение кажется, по крайней мере, любопытным. Но когда в эту стеклянную колбу без всяких шлемов и трубочек входит Мозгляков, а потом сам Князь (Михаил Чуднов) как ни в чем ни бывало покидает капсулу и начинает совершенно тривиально хромать по сцене и говорить, слегка картавя, как Ленин, опять-таки созданное впечатление разрушается, все становится банальным, а потом — противным, когда жуткие мордасовские дамы преследуют старика, бегут за ним, срывая по частям «доспехи», оставляя его в чем-то вроде пластмассового памперса. Развевающиеся красные флаги должны, видимо, навести на мысль о прошлом нашей страны, которое в спутанном сознании старого князя все еще продолжает жить… Дальше эта мысль продвигаться не хочет. Ну, СССР, ну, Ленин, ну и что? Ну и всё.

Сцена из спектакля.
Фото — Дарья Пичугина

В целом, в спектакле не решен, на мой взгляд, вопрос единства стиля и жанра. Всегда в условном театре необходимо искать особенную пластику и выстраивать речевую партитуру, чтобы артист со своими жизненными интонациями, бытовыми жестами не разрушал нежизнеподобное действо. Причем, пластику сочинить легче, а вот с речью обычно ничего не получается. Здесь каждый из актеров (в Пермском театре — интересная, сильная труппа) существует в своем стиле. Отстраненно и холодно чеканит слова Зина (Ирина Максимкина), кривляется и ломается Мерзляков (Михаил Орлов), темпераментно, изобретательно (и с психологическим обоснованием) ведет роль провинциального Наполеона в юбке Анна Сырчикова. Речь не о том, что персонажи разные, это понятно, способы их воплощения — разные, как из разных спектаклей. Неожиданно ближе к финалу режиссер круто меняет жанр, возникает настоящая драма, начинается совсем отдельный спектакль. Зина издает страшный, идущий откуда-то из желудка, вопль отчаяния и на авансцене, с болью и страстью, говорит о той грязной интриге, которой она стыдится. И тут же появляется умирающий Вася (Иван Горбунов) с капельницей, и серьезно играется душераздирающая сцена расставания и прощания с любовью…

Инсценировку повести Достоевского написал Эдуард Бояков. Сработана композиция достаточно крепко, недоумение вызывает лишь использование известного приема — персонажи говорят не только реплики, но и авторский текст, причем и о себе, и о других. Все бы хорошо, но этот прием в начале применяется (да и то — далеко не для всех), а потом забывается. Поскольку начинает и завершает спектакль Мозгляков (он, повернув тумблер, врубает на сцене свет, вешает табличку с названием города «Мордасов», как на автотрассе, а в финале — такую же, только перечеркнутую, он все время взахлеб, неразборчиво, километрами выкрикивает текст повести), видимо, мы смотрели не «дядюшкин сон», а сон Мозглякова. Тогда все более-менее понятно. В голове такого персонажа может завихриться что угодно… Сон Мозглякова родил… — продолжите сами.