«Покорность». М. Уэльбек.
Новый Рижский театр.
Режиссер и художник Алвис Херманис.

Узнав, что Алвис Херманис собирается ставить у себя в Новом Рижском театре «Покорность» — роман-утопию о том, как в 2022 году во Франции президентом становится мусульманин, — я подумала: бить по политкорректности он будет из всех пушек сразу. (Многие помнят конфликт режиссера с Гамбургским театром в декабре 2015-го, когда он протестовал против политики Германии в отношении иммигрантов и беженцев и пришел к выводу, что его никто не хочет даже выслушать. «Разговаривая с людьми из театра Thalia, я понял, что они не открыты для других мнений. Они идентифицируют себя с центром поддержки беженцев. Да, я не хочу в этом участвовать. Могу ли я позволить себе свой выбор? Как обстоит дело с демократией?»)

Но нет — примерно половину почти пятичасового спектакля постановщик занимает корректнейшую позицию мудрого наблюдателя и рассказчика. Он подробно воспроизводит бесконечные диалоги и споры (роман-то интеллектуальный) и, чтобы зритель совсем уж не заскучал, перемежает эту бесконечную дискуссию о будущем Европы танцами живота в исполнении семи специально приглашенных полуобнаженных красоток. Сначала думаешь: да сойдут ли без устали говорящие герои когда-нибудь с дивана, занимающего полсцены? Потом понимаешь, что это не входит в намерение постановщика и принимаешь правила игры. А под конец невольно идентифицируешь себя с Франсуа, профессором Сорбонны, который пытается приспособиться к новой реальности.

Сцена из спектакля.
Фото — Jānis Deinats.

У Уэльбека Франсуа — типичный парижский интеллектуал-депрессант с вечно недовольной миной на лице. Он занят эротическими приключениями с разными девушками, тоже несчастными (Сандра, как и Орели, была «угодившей в мазут птицей»), и героем своих научных изысканий писателем Гюисмансом. Последний, хотя и считается родоначальником европейского литературного декаданса позапрошлого века, под конец жизни принял католичество и стал таким ортодоксом, что даже умер, отказавшись от медицинской помощи. Франсуа совершенно не интересуется политикой и действительно проводит почти все время на диване: здесь он ест немудреную еду, которую заказывает из близлежащих закусочных, занимается любовью, читает, стрижет ногти и принимает гостей. Но времена Обломова и Гюисманса ушли безвозвратно: на этом же диване Франсуа узнает, что на президентских выборах во Франции победили «похожий на добродушного тунисца-бакалейщика из соседней лавки» Мохаммед Бен Аббес и возглавляемое им Мусульманское братство. Само собой, Национальный фронт Марин Ле Пен и социалисты их поддержали.

Делать вид, что ничего не происходит, больше невозможно: Франсуа увольняют из Сорбонны, потому что там теперь могут преподавать только сторонники ислама (Оксфорд купили катарцы, а Сорбонну — саудовцы). Правда, ему назначают вполне приличную пенсию и оставляют право преподавать в светских учебных заведениях. Наконец, единственная девушка, к которой он испытывает что-то хотя бы отдаленно напоминающее любовь, еврейка Мириам, навсегда уезжает из Парижа в Израиль. Если с католиками и лютеранами никто бороться пока не собирается, надеясь на то, что со временем они перейдут в ислам, то евреям уж точно лучше уехать. И здесь режиссер впервые на третьем часу умозрительных, хотя и напряженных дискуссий ставит изумительную сцену: Франсуа и Мириам занимаются любовью под оперное пение (кажется, это «Парижская жизнь» Ж. Оффенбаха), а на экране в это время изображение многократно увеличенных нежнейших объятий двух улиток. После с дивана впервые летят вниз подушки, а герой корчится от боли. Он принимает позы, пародирующие роденовского «Мыслителя»: сила разума явно уступила место силе распада. И постановщик, наконец, перестает быть просто свидетелем.

Сцена из спектакля.
Фото — Jānis Deinats.

Между тем, живущий теперь в Ирландии франкофоб Уэльбек сладострастно рисует свою антиутопию: в мусульманской Франции преступность резко идет на убыль. О терроризме забыли. Приоритет отдается уже не экономике, а моральным ценностям, в почете не огромные корпорации, а мелкий семейный бизнес. Женщинам выплачивается солидное пособие, если они не учатся и не работают. Евросоюз трещит по швам (напомню, что роман был написан еще до Брексита), а Бен Аббес подумывает о создании Еврабии (Европа плюс страны Средиземноморья). Наконец, в Бельгии — из-за распрей между валлонцами и фламандцами — тоже победили мусульмане. Ну и каждый французский ребенок имеет возможность получить исламское образование. Франсуа впервые задумывается о своих отношениях с религией. Из подушек все того же дивана он сооружает нечто похожее на языческое божество и пробует молиться: то складывая пальцы, как христианин, то падая ниц, как мусульманин, а то просто зажмурившись в позе пловца, готового прыгнуть в море с крутого обрыва. Ничего не получается — подушки снова летят вниз, и он жалко барахтается под их тяжестью, божество его не принимает. Душа пуста, и только голос Далиды выводит знаменитое Je suis malade («Я больна»). Шлягер звучит устрашающе.

Сцена из спектакля.
Фото — Jānis Deinats.

Конечно, Далиду Херманис вспомнил не случайно. Исламизация началась задолго до того, как в Европу хлынули толпы нищих беженцев. Блистательная Далида в свое время арабизировала французскую эстраду, став на этой волне необычайно популярной; Ив Сен-Лоран делал специальные коллекции в расчете на «оливковый цвет кожи», потому что главными покупательницами одежды от кутюр были и остаются восточные женщины, а половина Парижа давно уже принадлежит мусульманам. И стоит ли удивляться тому, что мающийся от безделья Франсуа отправляется в гости к своему коллеге по Сорбонне, принявшему ислам?

Финальный акт — сцену соблазнения героя своим более удачливым и предприимчивым приятелем, который уже обзавелся двумя женами (пятнадцатилетняя сияет юной красотой, а та, что постарше, печет восхитительные пирожки) и не сегодня завтра станет министром просвещения, — Херманис ставит уже с нескрываемой иронией и сарказмом. Шаг в сторону традиционализма оказался на удивление легким и приятным: полигамия восхитительна, мечеть красива, а элементы ислама — если хорошенько покопаться — можно найти и в пьесах Шекспира, и в теории Эйнштейна. Он полностью солидарен с Уэльбеком: цена политкорректности оказывается невысокой, когда речь идет о твоем собственном благополучии. Мнение спорное, но подтверждаемое недавними событиями в Европе.

Сейчас в Риге вышли дневники Алвиса Херманиса последних лет: там он, отец семерых детей, предстает нежным и целомудренным человеком, обожающим свою семью и свою Латвию. Жаль, что эту книгу вряд ли переведут на русский: позиция автора, талантливого режиссера, не боящегося ни при каких обстоятельствах говорить то, что он думает, наверняка была бы близка и интересна многим. И хотя его новый спектакль, как и роман Уэльбека, вроде бы пессимистичен, надежда есть. И потому, что мир всегда раскачивается между либерализмом и консерватизмом, как маятник, склоняясь то к одному, то к другому. И потому, что смех — это как раз то, что отличает живое от мертвого.