С Днем театра, читатели и коллеги! С международным днем! Желаем вам «живого театра» в том смысле, как понимал эти слова Питер Брук! Желаем радости встреч с «живым, живым и только» искусством. Не заштампованным, не захватанным. Чтобы по одну сторону рампы его делали живые талантливые, а по другую воспринимали талантливые живые.

Мы отмечаем День театра сигнальным № 63. На страницах номера мы собрали многих — молодых и не очень — режиссеров для разговора о том, куда движется театр и режиссура. В качестве праздничного подарка публикуем ответы на вопросы журнала Алвиса Херманиса. Считаем, что этот текст имеет вполне международный смысл. С праздником!

Вопросы «Петербургского театрального журнала»:

Что такое режиссура сегодня?

В чем вы видите смысл и содержание профессии?

Нужно ли режиссеру мировоззрение или можно прожить и так?

Что такое режиссерский конформизм?

Актуальность режиссерского высказывания — что это сегодня?

Прошлой ночью (такое совпадение) я смотрел документальный фильм про Эфроса, и, когда смотришь на сегодняшний театр с этого ракурса, все выглядит по-другому. Если перечитать внимательно его книжки, становится понятно, что он предчувствовал конец великой эры театра, эры монументальных идей русского театра ХХ века. Сейчас мы видим, что эта эра кончилась: если «дом Станиславского» — просто бульварный театр, о чем говорить?

У режиссера на репетиции всегда есть выбор: каждую сцену, каждую мизансцену он может решать в двух вариантах — или остаться верным себе, своему вкусу, или идти на компромисс с публикой. При этом компромисс с публикой не надо воспринимать вульгарно, просто зрительское восприятие очень убыстрилось, и, например, какая-то длинная сцена, где как бы ничего не происходит, воспринимается зрителями гораздо труднее, чем 10, 20 или 30 лет назад. Современный человек не умеет сконцентрироваться, и если раньше ты мог предполагать, что твой зритель по ночам читает книги, сегодня нет вероятности, что он прочел за два месяца хоть одну книгу. И в этом разница режиссуры сегодняшней и времен Эфроса. А самый короткий ответ: театр коммерциализируется. И режиссер все больше под этим давлением. Напротив тебя сидит другой зритель.

И все-таки надо сказать, что режиссура зависит от того, в какой стране ты работаешь, сколько тебе лет и каков твой статус. Я, например, абсолютно не завидую сейчас молодым режиссерам. Они не могут позволить себе работать интровертно, нежно, они должны делать какие-то фокусы, что-то взрывать, шуметь, чтобы на них обратили внимание. Это ведь только в современном мире придумали, что успешен скандальный художник. Скандал и успех стали синонимами. Нет, и сто лет назад скандальность была, но сейчас она стала синонимом качества, и это абсолютно новое изобретение (может быть, изобретение прессы, критики). Молодым очень трудно, и хотя я знаю молодых режиссеров, мыслящих идеалистски, но перед ними закрыты все двери, они могут работать только для очень узкого круга. Правда, и я тоже начинал как скандальный режиссер и, благодаря этому, обрел статус, свои условия работы, благодаря этому сейчас могу позволить себе делать длинные и скучные спектакли так, как я хочу, быть самим собой. Но это только потому, что скандальностью моей творческой молодости я за это заплатил.

Режиссер Алвис Херманис.
Фото — Марина Дмитревская

Мне, как человеку со стороны, очевидно, что вопрос о мировоззрении может возникнуть только в России. Потому что в других контекстах театр по традиции в гораздо большей степени является инструментом улучшения жизни, он говорит о социально-политических проблемах. В России другая традиция, театр там всегда заботился больше не об обществе, а о душе человека, но то, как там сейчас умудряются игнорировать актуальные общественные темы, — впечатляет и поражает. Как российский театр умудряется самым виртуозным способом снимать с себя всю ответственность за общество? Мне 45 лет, я говорю про сейчас, не про брежневские времена…

Конформизм — это то, с чего я начал. Каждую минуту репетиции у тебя есть выбор. Я не говорю про такие примитивные случаи конформизма, как постановки «Малой земли» или текстов Суркова типа «Околоноля», я говорю про ежеминутный конформизм на репетициях, когда ты снижаешь или подымаешь планку.

Я думаю, что экстремально и актуально сегодня быть старомодным. Это актуально для меня лично. Радикальный театр должен быть эмоциональным (это в России само собой разумеется, а в Западной Европе, где я в основном работаю, эмоциональность почти пропала). В центре радикального спектакля должна быть личность актера, в Европе это редкость, и я считаю актуальным вернуть западноевропейскому театру актера как центр спектакля. В России театр более или менее всегда держался на актерах, в европейском театре еще лет десять назад продуктивным считалось влияние новых медийных технологий перфоманса, и если тогда это было полезно для развития театрального языка, то сейчас это приводит к противоположному результату: актер вытеснен. Каждый год я делаю спектакли в Вене, в Бургтеатре, который всегда был крепостью, оплотом немецкого театра, там всегда играли самые-самые лучшие немецко-говорящие актеры, играли на эталонном немецком языке. Но в последние сезоны даже в этой цитадели артисты пользуются микрофонами (этого не могло быть еще десять лет назад). Только что я поставил «Обломова» в Германии, и это хороший пример. Мы сделали «Обломова» абсолютно в декорациях XIX века, визуально — как из музея. И вся немецкая пресса была в самом настоящем шоке. Если бы четыре часа Обломов бегал голым по сцене и кричал в микрофон, это было бы для них нормально, но четыре часа в музейной декорации и исторических костюмах!.. Я вдруг стал революционным режиссером! Но в этом сезоне я хочу реабилитировать костюмную драму, в середине марта начинаю репетиции в Бургтеатре («Платонов» с Мартином Вуттке, и он будет ходить в костюмах ХХ века, причем 1880-е годы, когда Чехов написал «Платонова», — это еще цилиндры, большие искусственные «задницы» у женщин, это еще не те летние костюмы, в которых принято играть Чехова…). Потом там же, в Бургтеатре, буду делать Шницлера с Клаусом-Марией Брандауэром, а осенью, в Шаубюне, в том числе с актерами, которые когда-то играли в «Трех сестрах» Штайна, — «Комментарии к „Евгению Онегину“» по текстам Юрия Лотмана. А у себя мы сделаем латышский вариант «Обломова», потому что актер, играющий Обломова и в Вене, — латыш, Гундрас Аболиньш. Следующей зимой в Мюнхене поставлю «Вассу Железнову». Так что у меня почти целиком — период русской классики. Я же говорю — реабилитировать костюмный спектакль и стараться ничего не интерпретировать… Театр в формах жизни, как зеркало жизни. В западноевропейском театре такая тоска по подробному, психологическому театру, актеры просто изголодались.