«Нос». Н. В. Гоголь.
Севастопольский ТЮЗ.
Автор инсценировки, сценограф и режиссер-постановщик Яна Тумина, композитор Дмитрий Максимачев, художник по костюмам Анис Кронидова, хореограф Алишер Хасанов, художник по свету Василий Ковалев.

Творческий вираж Яны Туминой в сторону Гоголя был ожидаем и в каком-то смысле закономерен. После Гофмана, Андерсена и Пушкина, пронизанных в режиссерских решениях многочисленными сюжетными аллюзиями, до Гоголя был ровно один шаг. Вот он случился и, наверное, впервые обозначил свойственные Туминой аберрации не только на уровне сюжета, но в пределах актуального событийного и даже географического пространства. Яна Тумина выступает в своем новом спектакле не только режиссером, но и автором инсценировки, и сценографом.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Югансон.

В светлом южном Севастополе, на сцене ТЮЗа родился даже не сумеречный, а наполненный теменью спектакль — под стать позднеосеннему и зимнему Петербургу, где дневного света всего на пару часов, а фонари едва светят. Гоголевский Петербург, всегда немилосердно затягивающий художников, и на этот раз формирует, можно сказать, диктует особенную атмосферу, предметный мир и даже способ существования актеров. Город слышится в хлопанье крыльев, плеске воды, надвигается черными колоннами то ли Исаакия, то ли Казанского. В тексте спектакля звучат отдельные фрагменты из «Петербургских повестей», композиция закольцована в трагическую петлю встречи-невстречи главных героев, а сам майор Ковалев в характерном гоголевском плаще — не то чтобы сам автор, но будто воплощенный сарказм относительно всего столично-чиновничьего.

Черный кабинет как исходная точка в сочетании с филигранной световой партитурой (художник по свету Василий Ковалев) позволяет играть с пространством на уровне мгновенно рождающихся и исчезающих образов, секундных ассоциаций, мерцаний, из которых и рождается атмосфера спектакля. Световое решение сводит пространство до игры световых пятен, пересечений лучей, крошечных маячков и мгновенных проблесков. Распахнутый и почти всегда пустой планшет сцены кажется здесь замкнутым, автономным пространством, у которого нет выхода и входа: всякая связь с другим миром здесь через ниши, окна и даже крошечные световые отверстия в задней стенке-трансформере. Ощущение замкнутости, закольцованности проступает и в главном лейтмотиве насыщенного музыкой спектакля — мрачный вальсок с солирующим ироничным гобоем будто множит круги безысходных мучений (композитор Дмитрий Максимачев).

Замутненное, иррациональное сознание оказывается первопричиной и первоисточником. Городская сумасшедшая, неопознаваемая, но вездесущая, как дух, зловещая старуха — привет то ли от сказочной Бабы-яги, а то ли от самой Смерти — обращается в начале спектакля к клетке с живой птичкой: «Сидишь?» И мгновенно оказывается, что сидит-то сам Иван Яковлевич (Сергей Буков) — и Гоголя с помятых страниц декламирует, и голову уж пеплом посыпает.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Югансон.

Превращение как физический и душевный феномен проступает в этом спектакле неотвратимо. Как из выстроившихся в начале спектакля перед сценой артистов, обычных, на первый взгляд, людей, облачающихся в мундиры, получаются бездушные чиновники; как добряк и работяга Иван Яковлевич оказывается пленником собственных пагубных страстей и собственно той самой птичкой в клетке; и конечно, как нос для пенсне превращается в Нос в алом мундире и треуголке. Фокус, который проделывает замутненное сознание с человеком, — фокус немилосердный, судьбоносный и необратимый. Ясный, прозрачный мир — где-то за пределами темного пространства, и как раз о нем остается только и мечтать. Лишь однажды проступит сквозь открывшееся окошко небесная голубизна, проникнув в которую, робеющий Иван Яковлевич, будто птичка на жердочке, проговорит главное: «Черт знает что. Птица не птица, гражданин не гражданин… Пропал даром, ни за грош!» Нелепость обернется катастрофой, случайность — трагедией.

Точно выстроенные мизансцены определяют витиеватую, богатую ассоциациями ткань спектакля. Только что Иван Яковлевич недоумевал у стены своей цирюльни, и вот она, увешанная ножницами и расческами, оборачивается непосильной, сгибающей его почти до полу ношей на плечах, а мгновение спустя эта плита — уже тот самый мост, вокруг которого кружат Иван Яковлевич и Ковалев: один — чтобы выбросить, другой — чтобы найти нос. А тем временем мосты множатся, кружатся, увлекают своим вихрем. Вместе с хореографом Алишером Хасановым режиссер выстраивает пластическое решение, фактически противопоставляя одиночество человека хореографии толпы и предписаний.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Югансон.

Городские жители в длиннополых плащах плетут свои лабиринты, отсекая всякую свободу передвижения, чиновники раз за разом оттачивают свой канцелярский экзерсис, газетчик и иже с ним и вовсе входят в раж, будто механистичные куклы, а обыватели и соглядатаи, что на каждом углу, хоть и упрятаны за безмолвными масками, но крадутся и подступают так, будто только и ждут повода посудачить.

При абсолютной свободе, даже фантазийности композиции режиссер точно следует за автором, не только сохраняя всех персонажей, но не упуская даже мелких заложенных в тексте подробностей. Занятые в спектакле 12 артистов, исполняя свои роли, одновременно вовлечены в сложно застроенный ансамблевый рисунок, который предполагает филигранную точность движения и интонации.

Любые подробности этого спектакля, как, впрочем, и любого спектакля Яны Туминой, нацелены на создание разветвленной системы ассоциаций, многовариантности интонаций и смыслов. Майор Ковалев (в очередь играют Игорь Цветков и Александр Ревков) обнаруживает пропажу носа, не сумев надеть на него пенсне, и гоголевский текст о лице как блине превращает в протяжное «блиииин!»; жандарм получает монетку размером с поднос; доктор с двумя медсестрами подобны сторукому Шиве. Гоголевский ироничный финал о странностях автора режиссер обнажает ближе к середине спектакля и превращает в эффектный выход конферансье, шпрехшталмейстера, который, как черт из табакерки, коверкая английский с французским и немецким, быстро наводит свои порядки: все театр, все насмешка, карнавал. И вдруг появляющиеся Пьеро и Арлекины с литаврами и барабанами тут тоже из разряда аберраций сознания, но вполне в духе гоголевского объявления о «продаже французских масок». Сопровождающий этот эпизод световой всплеск — костюм искрится, блестки блестят — вкупе с гоголевской иронией становятся и иронией авторов спектакля: театр, как говорится, бывает и другим.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Югансон.

Чиновничьи обездушенность и обезличенность воплощены авторами спектакля буквально. Усаживающиеся в ряд безголовые существа лихо и в унисон подмахивают резолюции, стучат печатями, плетут свой канцелярский одинаковый танец взмахами рук над длинным столом. Пластическая стройность чиновничьего единодушия выставлена, будто на параде, где даже вместо лиц — одни бумажки. Эти лица-бумажки едят сами себя, а заодно поглощают, уничтожают, подписывают приговор всему живому. Ковалев — плоть от плоти этой системы, он тот, кто карабкается буквально, по веревочной лестнице, в его собственную, укрытую мраком вышину, туда, где после титулярного советника станет статским, а там и вице-губернатором. Непропорциональность человеческого и нечеловеческого карикатурна и трагична. Подточина с дочерью в прорезях черного задника — не то куклы планшетные, не то тантамарески с живой головой, но нарисованным телом. В тесной, набитой до предела людьми каморке газетчика из человеческих слов куются вычурные объявления. Жандарм в осознании своей важности вырос аж в два раза, отрастил непомерные усы и неприступен совершенно. И на фоне этой буффонады живой человек в роли просящего, да вообще любой человек, отфильтровывается, выплевывается системой, и даже собственный нос не в состоянии его не то чтобы понять, но даже выслушать.

Излюбленный Яной Туминой жанр фантасмагории, преломляясь в гоголевских аберрациях, становится способом освоить актуальную реальность в ее обескураживающей беспощадности. Судьба единственного живого человека, пусть и недотепы, Ивана Яковлевича — сидеть в клетке, а судьба чиновника — взмахивать своими перьями. Но на то мы и люди, чтобы даже сидя в клетке, вырваться из нее, смастерить себе крылья и улететь, пусть даже умереть, но не остаться взаперти. «Кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился. Сердце мое трепещет во мне!» — произносит Иван Яковлевич в финале, взяв в руки те самые два чиновничьи пера. И в темной, мрачной стене вдруг мерцают огоньки, и тоненькие, едва видные лучи проступают, ширятся и прорезают сумрак. Без надежды никуда, даже если уже ничего не вернуть и впереди только последний вздох.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Югансон.