Сегодня Петербург прощается с Дмитрием Бульбой — актером, который сыграл мало, а сумел много, сумел остаться легендарным актером питерских 90-х… Его называют последним трагиком. Может быть, так оно и есть.

Памяти великого артиста

Актер Бульба убыл дважды. Убыл не равно умер. Но все же умер. И тогда, и сейчас. Сначала — из театра, в начале нулевых. Казалось, пауза, потом о нем отчаялись вспоминать. Второй раз — в феврале 2020-го года, насовсем. Но сейчас мне кажется, что он остался там, в том Петербурге середины-конца 90-х, нищем, счастливом, самом прекрасном городе, где в подвалах и маленьких квартирках жили его герои, жил он сам, объявляясь и исчезая как демон, растворяясь в осеннем ли тумане, зимней ли вьюге. Того города нет, того театра нет. И я не знаю ни одного человека из 90-х, кто не заплакал бы, узнав о смерти актера Мити Бульбы, Мити — так звали его все, кто знал. И не понять, что оплакивают больше — того, что не случилось в его актерской судьбе и уже не случится, или свою молодую, прекрасную жизнь и тот театр, куском которого он был, частью той прекрасной, исчезнувшей уже почти архитектуры актерской школы, которой он являлся, ее анфиладой, ее атлантом,..

Д. Бульба (Элханон).
Сцена из спектакля «Тойбеле и ее демон» (1995).
Фото — Юрий Белинский.

Если написать — на него молились, это не будет преувеличением. На него молились. Ходили десятки раз. Снова и снова. Описать тот особый магнетизм его присутствия на сцене невозможно. Это лишь однажды с ним испытанное ощущение того, что по сцене проходит не человек, а существо иного порядка, невозможной энергии, сосредоточения ее. Когда в первый раз его Несчастливцев появился на помосте в спектакле «Лес» театра на Литейном, пронеслась буря. Он ломал все режиссерские хрупкие конструкции и мизансцены Григория Козлова. Казалось, он там стоял один, на всех ветрах, на голову выше остальных, в шляпе, в пальто, с тростью. Одинокий, страстный, мучительный, первый трагик с своим смотрящим на него снизу вверх вечным партнером Девотченко — Счастливцевым. Живи он в 19-м веке, его, великого трагика, носили бы на руках.

А так смотришь на скудный список ролей и всегда один и тот же вопрос — почему? А потом думаешь — а смог бы больше? А выдержал бы — больше? А потом вспоминаешь, как скрипели полы на сцене ТЮЗа в «Преступлении и наказании» Григория Козлова, как горела свеча на столе, как играла музыка среди бесконечных, уходящих ввысь серых питерских стен, как являлись, любили и мучились в этом спектакле они все — лучший ансамбль 90-х, это тайное братство «Преступления и наказания». И как ты приходил снова и снова, умолял впустить, падал на подушки, сидел на приступочке, чтобы только услышать, увидеть их всех, чтобы в ушах навсегда застряла эта интонация Свидригайлова-Бульбы, чуть скрипучий, тихий голос, партитуру которого невозможно описать, с ее изломами и паузами. Воплощенный Достоевский — темный, любящий, страстный, страшный. Это искаженное страданием лицо, кривящая губы полуулыбка, всегда чуть склоненная вбок голова, это навсегда застрявшее в памяти: «Я не могу слышать, как шуршит ее платье». Эта погасшая свеча и его путь в темноту. Каждый раз Григорий Михайлович Козлов, встретив нас в институте, пересказывал очередной спектакль, если мы не видели. И с усмешкой и гордостью говорил: а Бульба вчера сыграл гениально! Или: А Лешка Девотченко… И ты понимал — ты пропустил то, что пропустить было нельзя.

Описать природу трагического дарования Бульбы очень сложно. Когда-то Лилия Шитенбург определила его словом «никогда». Он знал, что такое «никогда». Что Дуняша не полюбит его «никогда», что Тойбеле никогда не посмотрит с любовью на Элханона, так, как смотрела на своего Демона Гурмизаха — никогда. И страдание всего мужского, что было спрятано в этом большом красивом теле, в этой душе, в этом изломанном лице — оно все было в этой точке«, это невозможное одиночество — и здесь же мягкость любви, ее бесконечная, невероятная нежность. Как смотрел этот сгорбленный, с перекошенным лицом Элханон и повторял «Тойбеле»… Сколько было в этом спектакле страсти и любви, и шепотов, и криков, а помнишь лишь эту сгорбленную фигуру и протяжное «Тойбеле».

Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. Вдруг обнаруживаешь, что ты помнишь все, до мельчайших подробностей, каждую его роль, каждую его интонацию. Но до поры ты знать не знаешь, чем расплачиваются актеры подобного дарования за каждую такую роль. Все же жизнью. Все же судьбой.

Он был дитя

Он же поступал на курс Кацмана таким князем Мышкиным. Это потом уже набрал вес и стал Свидригайлов. А пришел такой худенький, интеллигентный, я думал про «Идиота».

А на втором курсе сделал «Дом на набережной», это первая наша работа с ним была. Мы в 1979-м с Гришей Серебряным посмотрели спектакль Любимова. Но там был больше политический спектакль, а мы делали немножко по-другому, психологическую вязь. Гриша играл Глебова, а Митя играл такого Дон Кихота, странного человека…

Д. Бульба (Свидригайлов).
Сцена из спектакля «Преступление и наказание» (1994).
Фото — Юрий Белинский.

Чувство юмора у него было какое! Помню, уже закончили учиться, он сидит на ступеньках Учебного театра, по-моему, с Борькой Бирманом. «Ну что, говорит, думали храм, а оказалось паперть…» И потом еще я помню: «Что такое слезы? Это пот души». Это его выражения такие. Он меня называл Гришаня или Михалыч, был сот мной как с отцом, плохое прятал. А плохого-то и не было. Как-то подошел ко мне, когда про «Идиота» еще думали, и сказал: «Я бы роман по-другому назвал. Идиоты». В этом такая глубокая мысль.

Аркадий Иосифович и Валерий Николаевич Галендеев их всех так воспитали… Была очень большая ответственность перед выходом на сцену. Страх. И когда Митя однажды бульбанул «Преступление», со спектакля ушел, то именно от этого — страха выйти. Потом мне звонил, и так перед Мариной Солопченко извинялся…

Конечно это банда была. И Митя, и Ваня Латышев, и Леша Девотченко. Они очень много читали, с ними было очень интересно. Леха на немецком шикарно говорил, Ванька на французском. А мы с Бульбой с языками как-то…

Помню, когда «Преступление», его избили где-то, девяностые же годы, он в больнице лежал, на нем живого места не было. Я когда его увидел, у меня все перевернулось. А, надо сказать, он боль терпел… Я сказал — через месяц со знанием текста! И он пришел. И раньше всех в результат вышел. Потом другие добирали, а он самый мощный был на премьере. До сих пор, когда идут какие-то опросы про самый сильный момент в театре, связанный с любовью, со страстью, многие вспоминают это: «Я не могу слышать, как оно шуршит».

Он мог «Кроткую» сыграть. Он ко мне просился, я Андрюше Гаврюшкину, режиссеру спектакля, говорю — отдай роль ему! Он готовый пришел и читал. Как он читал! Прочитал — и привет. Пропал. А я плакал.