Последним его спектаклем, трехчастным и шедшим в три вечера, был «Пик Ник или Сказки Старого Ворона». Я просидела в зале все эти три вечера, впиваясь глазами в сцену и пребывая в постоянном ощущении какого-то опьянения. Но именно на «Пик Нике», хотя видела столь же многочасовых и «Золотого осла», и «Синюю птицу», и «Пиноккио», и еще раньше «Стойкий принцип», мне запоздало (многие поняли это гораздо раньше) открылась еще одна важная грань художественной сути Бориса Юхананова — актуальность. Вот уж, казалось бы, совсем не его формат! Это звучит, наверное, парадоксально, но именно надмирный, экзотический, сказочно-философский, скорее «процессуальный», нежели результативный, Юхананов сообщил залу, помимо прочей, весьма обильной и разнообразной информации, одну совершенно отчетливую идею: красивый вымысел, в отличие от уродливой реальности, никогда не врет!

Свой феерический вымысел он противопоставил чудовищной действительности. В спектакле подлинные монтировщики в режиме реального времени у нас на глазах возводили на сцене декорацию старинного дома, и от этого процесса невозможно было оторвать глаз. Они возводили новый мир. Это были строители. Они созидали, а не рушили!

Необыкновенно красивый, экстравагантный, вечный, казалось бы, представитель андеграунда, Юхананов сам оказался и строителем, и честным прагматиком, и, как бы скучно это ни звучало по отношению к такой личности, выдающимся театральным организатором.

Сейчас пытаюсь нанизать на невидимую нить свои поздние прозрения. Перед глазами всплывает давняя эфросовская «Буря» в Пушкинском музее, где тонкий, кудрявый, как античный бог, весь — электричество, весь музыка и движение, ученик Васильева и Эфроса Боря Юхананов дирижировал молодежным «хором»: Буря! Буря! Буря! Солнечный, зверски театральный, абсолютно рафинированный и вместе с тем совершенно свободный красавец юноша навсегда врезался в память.

А потом начались его собственные опыты-эксперименты, «процессуальность», «мастерская индивидуальной режиссуры»… В газету, где я работала, время от времени поступали написанные им театральные манифесты, казавшиеся, пусть и талантливо изложенными, но совершенно бредовыми на фоне нашей вздыбленной реальности 90-х годов. Длительности его «процессуальных» опытов многие, в том числе и я, грешная, не выдерживали, не могли досидеть до конца. Периодически задавала себе вопрос: вот «индивидуальная режиссура» — это как? А разве бывает режиссура групповая?

Юхананов же гнул свое. Вообще ни разу не свернул с выбранного пути. И вот, когда в 2013 году выиграл конкурс и возглавил Театр Станиславского, я поначалу подумала: куда он? В это гнездо бесконечных дрязг, в этот неиссякаемый источник жалоб Департаменту, в это «место общественного питания», где чуть ли не ежегодно сжирали главных режиссеров? Куда он со своими манифестами и фантазиями?

Но он оказался единственным, кого не только не «ели», но чуть ли не боготворили вчерашние бузотеры. Юхананов оказался совершенно несъедобен, но при этом абсолютно не ядовит. Непостижимое сочетание воли (железной и доброй), художественной бескомпромиссности (репертуарный театр в центре столицы продолжал и опыты процессуальности, и мастерские индивидуальной режиссуры, и многодневные зрелища, каких не позволял себе ни один другой театр). За год (!) полностью было реконструировано замшелое здание, оккупированы театром и музыкой все этажи и мансарды, и даже внутренний двор. Косяком пошли режиссеры и новые спектакли.

Я несказанно рада была своему процессу позднего прозрения. И вот уже, просто шагая по Тверской, обязательно останавливалась у театрального фасада, с удовольствием смотрела на изображение электрической лампочки над входом. Это место стало Электротеатром не только потому, что там кода-то обитал чуть ли не первый cinema, а потому, что сегодня там, внутри горело и давало тепло нечто совершенно необыкновенное, вольное и изысканное, живое, энергичное и разомкнутое (еще одно любимое словечко Юхананова) в человеческий мир.

В эти дни многие писали о Юхананове, называя его мудрым философом, вспоминая, как он сам в шутку объяснял свою умудренность наличием в предках шести поколений раввинов. Может, это и не совсем шутка. Борис был глубоко погружен в различные сакральные сферы, очень много про это знал, постоянно изучал эти материи и насыщал ими свои литературные и сценические тексты. Можно сказать проще — он и тут вольно гулял туда и обратно. К слову, в его собственных текстах, в поставленных им спектаклях («Пик Ник» и вовсе озвучен его чуть хрипловатым, глубоким и мелодичным голосом сказочника) простое, профанное органично соединялось с мудреным, требующим знаний и багажа. В этом чудном сплаве всегда содержалась особая прелесть. А еще он, как мало кто, убедил нас в том, что театр — восхитительно бесполезная и безответственная с точки зрения любых схем и вялых умозаключений субстанция. И, как Юпитер, может позволить себе то, что не позволено Быку.

Так вот, он не раз заглядывал в иные миры, препарировал тайны перехода и адаптации, не боялся. Возможно, и тут играл, но игра ведь и была сутью его земной жизни. А тем временем руководимый им Электротеатр работал как налаженный часовой механизм. Все в этом театре было необычным. Но вместе с тем в центре Москвы функционировал штатный муниципальный театр. Театр, управляемый раввином в шестом поколении, философом и поэтом, вечным экспериментатором и сказочником, учителем, сказителем, элегантным денди. Этот уникум умел не только сформировать уникальную творческую программу, но и добыть на нее средства, и обеспечить ее суперсовременными технологическими возможностями. Вот такой непостижимый феномен, цельный, блестящий и, казалось до поры, неуязвимый. Их «мало избранных, счастливцев праздных, единого прекрасного жрецов». Юхананов не был ни праздным, ни жрецом только лишь прекрасного. И все равно таких очень мало… Он вообще был такой один. Что теперь будет с его Электротеатром, страшно подумать.

Сейчас только поняла, что в «Пик Нике» он открыто прощался со здешним миром. Большая часть спектакля происходила уже в горних высях, где обитали сущности земных существ: поэт, актрисы… Юхананов постепенно осваивался в этом мире, и, как знать, может быть, нынче ему там легче обосноваться. И обязательно театр устроить. Такой же необузданный, прихотливый, многословный и многослойный. Такой же честный.

Он знал: именно здесь, в грубой коробке, где ездит зловещая колесница Октавии и бегают римские воины; где плывут по поверхности сцены белые лебеди с дистанционным управлением; где на трех стенах возникают фантастические видеопроекции мегаполисов, гор, долин и рек; где подвешенный в строительной люльке маляр дирижирует стройным хоралом, а монтировщики выглядят как таинственные слуги просцениума; где живая птица работает не хуже заслуженного артиста… Короче, именно здесь и происходит настоящая жизнь.

Залитый солнцем и дождем Петербург, еще Ленинград, но уже PERESTROYKA.
В Институте истории искусств мы (а мы — это «совет молодых ученых», олухи царя небесного, Москвина и Добротворский еще живы-невредимы, с кучей планов и текстов на жизнь, во всей красе), и вот мы устраиваем конференцию про судьбу новейшего русского авангарда.

А кто у нас театральный авангард? Клим и Юхананов, за плечами школа Эфроса/Васильева и первые московские вольные подвалы.

Клим привозит своего «кришнаитского» «Гамлета», играют белыми привидениями в Зеленом зале в течение двух суток, май жестокий с белыми ночами.))
А Боря Юхананов значится докладчиком на конференции. Тоже в Зеленом зале нашего Зубовского особняка, глядящего всеми окнами на Исаакий. Ну счастье же.

И красота.

И казалось, так будет всегда.

«Этот рисунок навеки!..»

И вот выходит цыган в высоких сапогах, с черными кудрями и начинает говорить. Лично у меня кружится голова и происходит изменение сознания.

Это случалось очень редко в жизни, вот это тот редкий случай.

Я не возьмусь воспроизвести его речь почти сорок лет спустя. Но это была философия, истины и иллюзии театра, поэзия театра, и уже не надо было никакой конференции, этих научных докладов, хотелось только бесконечно слушать этого огненного цыгана.

Потом цыган повзрослеет, но не остепенится, окажется евреем, сочинителем и строителем не просто театра, а театрального мироздания. Которое и было нашим авангардом, и его высокое электричество сияло даже уже и в темные времена.

Стойкий принцип, очень стойкий принцип. Синяя, очень синяя птица.
Один такой на белом свете. Не изменял своей сияющей звезде. И она не изменяла ему.

Теперь ушел и не стало.

R. I. P.

У Оли Скорочкиной тех давних 80-х встреча произошла, а у меня тогда же — нет. Точнее, произошла наша «невстреча» с Борисом Юханановым. В эти дни мы провожаем человека широкого и разнообразного, «не равного самому себе» в разные десятилетия и секунды, и еще долго мифы и реальность будут противоречить друг другу, тем более что складыванием мифа о самом себе он был занят всегда… Борис Юхананов все складывал в архив, пусть эти буквы тоже лягут в архив под инвентарным номером… Они — о той реальности, когда мы были молоды и непримиримы, по столицам цвело студийное движение, всем хотелось считать себя самым крутым авангардом, а в Ленинграде занимался видеоартом Юхананов… И в самом первом номере студенческого машинописного журнала «Представление» мы печатали манифест его «Театра-Театра».

А потом я пригласила Юхананова к студентам (или он сам захотел?), и мы обсуждали одну из его видеоработ, поразившую тогда меня и моих молодых коллег абсолютным, настойчивым и эпатажным отсутствием нравственно-этических координат. Вот вообще. О том и говорили в аудитории третьего «театроведческого» этажа. Молодые и горячие. Было ли в этом видеоарте искусство — большой вопрос, а этика отменялась сознательно. На том и не сходились. Конечно, конец 80-х — вообще время радостных всеобщих «отмен», но тотальность предъявленной отмены, насильственная свобода без берегов сулила всемирный потоп… Многое казалось эгоцентрическим шарлатанством. Что-то просто пугало. Короче, обсуждали яростно, несколько одурев от словесных рулад Бориса (говорил он — как никто, и как никто — практически бесконечно, несомненная языковая одаренность его граничила с логореей). В общем, встреча не произошла тотально, как позже лично у меня и со «школой Васильева» начала 90-х (что ж отрекаться, писала я об этом в «Московском наблюдателе»). Дальше была «невстреча» с неважным антрепризным спектаклем «Подсолнухи» (и где тот авангард?), дальше художественно не произвел впечатления вильнюсский «Недоросль», и художественный мир Бори Юхананова в облаке его словесных деклараций как-то ушел из поля моих театральных наблюдений. Бывают в жизни ошибки, и эту «невстречу» я воспринимаю именно как какую-то ошибку. Не хотела, ленилась себя преодолевать, чтобы смотреть хотя бы для знания, опасалась мистифицированной процессуальности — а надо было делать усилия. Наверное. Верю всем, кто пишет о влиянии… Досадую на себя. И верю в светлую память.

(из социальных сетей)

Мы познакомились в 1988-м, почти 40, страшно сказать, лет назад, и я сразу же, с первого взгляда, его испугался. И долго потом побаивался. Этих черных сапог до колен, сигареты на серебряно-вековом отлете, энергетики непримиримости, я тогда кучковался с чувственными и нежными питерскими параллельщиками, некрореалистами и чапаевцами, а он среди московских концептуалистов (противостояние было физически ощутимо) отвечал за только-только нарождавшийся видеоарт, снимал своего бесконечного невыносимого «Принца» и был во всех отношениях неприступен. Потом, когда наши отношения возобновились в нулевые, Борис Юрьич уже подобрел, повальяжнел, ездил, еще до всяких «электротеатров», на личном водителе в черном бизнес-классе и эманировал исключительно благожелательность. Хотя опасность, прочувствованная мною еще в 80-е, сквозившая в его взгляде и языке тела, никуда не делась, просто спряталась глубже.

Это была опасность его таланта. Ярого и неуемного. Это был талант удивительного и исключительного свойства. Не столько даже в своем размере, и впрямь оголтелом, сколько в природе. Боря был настоящий, я реально никогда подобных ему не встречал, и уверен, что в русской культуре последних 50 лет подобного ему не было; визионер, генератор вИдений и идей, воистину оригинальных, революционных и сногсшибательных. Борхесовского калибра сумасшедших и новых. Не уверен, насколько успешен он был в их реализации — он был, независимо от всех своих достижений и карьерных успехов, не реализатор, а именно генератор, человек, создававший не художественные тексты, а кипящую творческую среду, в которой люди и идеи схлестывались и переваривались в по-настоящему творческую магму. Настоящий Учитель, настоящий Сократ. Сорри за пафос. Добротворский был похожего свойства таланта человек, хотя во всем остальном они были совершенно несхожи. Но — два самых талантливых мужчины, которых я когда-либо в жизни встречал. Тут еще важно отметить (в другой раз, может, не будет места), что он был сефард. Нас всех гоняли, всех гнобили и не брали на филфаки и прочие мгимо, но у нас, у местечковых ашкенази, всегда были свои рыба-фиш и цимесы, и бабушкин идиш, а у них что — их изгнали из рая еще в XV веке, и с тех пор у них было только свое одиночество. Чао, Борис Юрьич. Мне жаль, что мы с тобой столько проговорили, но так ни разу, кажется, и не выпили хорошенько. Это, впрочем, возможно, поправимо.

(из социальных сетей)

НАЗИДАНИЕ БОРИСА ЮХАНАНОВА

Лента превращается в траурную череду некрологов. Когда уходят старцы, их жаль, но вдвойне горько прощаться с выдающимся человеком в активном возрасте и творческом расцвете. Это — случай Бориса Юхананова. Режиссера, авангардиста, экспериментатора, теоретика, педагога, гуру, красавца, мудреца.

Знал его с молодости. Перестройка, Сине Фантом, сумасшедший принц Фассбиндер, редакция журнала «Эстет», фестиваль в Роттердаме, где мы представляли огромную программу «параллельного кино»… Потом был провал глубиной в годы, пока не встретились в Электротеатре.

А сравнительно недавно, на 70-м фестивале в Локарно показали фильм Бориса Юхананова и Александра Шейна «Назидание», его герой — Зинедин Зидан, чье имя фонетически созвучно названию. Фильм обращается к скандальному инциденту между легендарным французским футболистом и его итальянским противником Марко Матерацци. Закадровый голос Юхананова с дотошной подробностью воспроизводит перипетии судеб двух современных гладиаторов и предлагает блистательный анализ интриги, разыгравшейся на глазах у всего мира и срежиссированной самым великим постановщиком — самим Господом Богом.

Юхананов — настоящий философ зрелищной культуры — помещает такое демократическое действо, как футбол, в контекст нескольких религий и культов: тут и античный рок, и христианская живопись, и каббалистика, и постулаты буддизма. В этих отсылках хватает сардонического юмора, но, в сущности, они вполне серьезны. И Зидан уже видится мифологическим героем, которому предназначено пройти через судьбоносное испытание. И Матерацци выглядит то змеем-искусителем, то даже ангелом истребления, посланным по указке свыше, чтобы преподать урок.

И совсем уж назидательно звучит сопоставление полных экстаза и ликования футбольных ристалищ с экстатическими тоталитарными ритуалами. Печально знаменитый инцидент со спонтанным выплеском нетерпимости трактуется как предупреждение человечеству: остановитесь, пока не поздно, пусть соревновательный праздник тела и души, доведенный до высшего выражения эмоций, не превратится из игровой и символической в настоящую войну.

Это было недавно, в 2018 году. На самом деле — давным-давно, совсем в другую, сравнительно мирную эпоху. Завтра опять открывается фестиваль в Локарно. На нем — что уже привычно — не будет российских фильмов, даже «параллельных». Эпоха Юхананова завершилась. Теперь она ждет своих историков, аналитиков и философов.

Светлая память.

(из социальных сетей)

Слова найти невозможно. В своей жизни я не встречал больше так близко людей умнее, чище и добрее.

Когда он трогал тебя за плечо или пожимал руку, казалось, что к тебе прикасается дракон, но дракон любящий.

Когда я учился на театроведческом, его фамилия звучала иногда, и на каком-то полулегендарном уровне.

Когда он выпустил серию спектаклей по «ЛабораТории. Голем» в Школе драматического искусства, из шести спектаклей я посмотрел первый акт одного, ничего не понял, и потом долго не воспринимал его всерьез.
Потом мне рассказали, что его ученики — создатели всей российской развлекательной телеиндустрии, а сам он на том этапе «лечил» как «кинодоктор» чуть ли не каждый второй российский фильм, и я проникся к нему каким-то уважением.

Потом, когда открывался Электротеатр, я пришел брать у него интервью, и, как, кажется, у каждого, кто хоть раз с ним общался, у меня было ощущение, что через 5 минут нашего разговора он знал обо мне абсолютно все. И что за час общения с ним я не узнал о нем в процентном соотношении почти ничего, но все же гораздо больше, чем о многих людях, которых видел каждый день.

Когда я почти случайно оказался на показе, еще студенческом, МИРа-4 по «Золотому ослу», и увидел, как он работает и разбирает, я сразу понял: вот мой мастер.

У нас была, возможно, чуть ли не самая большая в мире режиссерская мастерская. Сначала нас было 108 человек, выпустились 90. Вместе мы сделали и играли «Орфические игры» — 12 спектаклей, которые шли 6 дней, 50 часов, в 33 актах. Наверное, тоже самый объемный по времени проект, по крайней мере, в Москве — пока не вышел «МИР РИМ» МИРа-6 из 20 спектаклей.
Те, кто его плохо знал, как и когда-то я сам, часто считали все это «эпатажем» и «сектантством». Но это было его сознанием и мышлением, он просто не мог и не умел по-другому. Все эти гигантские проекты казались ничтожными, когда он рассказывал о тысячах своих невоплощенных замыслов.

Всю свою жизнь он создавал театр и параллельную фантастическую, но подлинную реальность из ничего, из самого себя, из всех и всего вокруг. Он делал это непрерывно, без остановки. Мы часто обсуждали между собой, спит ли он хоть когда-нибудь, и спящим его никто никогда так и не видел. Он работал круглые сутки и не знал, что такое перерыв и отдых. Он полностью отключал инстинкт самосохранения и никогда не думал о себе. Последний год он мог бы заняться здоровьем, но его ставший последним и, возможно, самым глобальным и всеобъемлющим проект — «Пик Ник» — был для него важнее. Потому что его жизнь была всегда не здесь, а там, в его творчестве, его сознании, его мире. Его жизнь была долгим самосожжением дракона, который пытался пересоздать мир своим огнем, но огонь был таким, что выжить в нем самому невозможно.

Несмотря ни на что, именно сейчас, в последние годы у меня с ним было несколько личных встреч и долгих разговоров на всю ночь, которые я никогда не забуду и которых было все равно несоизмеримо меньше, чем хотелось бы.

У него был любимый анекдот, который он нам повторял много раз, а сейчас рассказывал при каждой встрече как свою стратегию.

Дикий Запад. Салун. Жара. Зной. Солнце. Мухи. Потные ковбои из последних сил пьют виски. Вдруг резко темнеет, гром, вихрь. Все прячутся под стол. Что-то на огромной скорости проносится мимо — не человек, не зверь, не толпа, нечто, пальба из пуль во все стороны. Сразу снова солнце, жара, зной, все как ни в чем не бывало. Ковбои вылезают из-под столов и пьют дальше. Но один издалека и ничего не понимает.

— Чарли, но что же это, черт возьми, такое было?!

— Как, Билли, неужели ты не знаешь?! Это был Неуловимый Джо!

— Неуловимый Джо?! Но почему его так прозвали?!

— Потому что его никто не может поймать.

— Но почему, черт возьми, его никто не может поймать?!

— Да потому что он на х… никому не нужен!

Этот анекдот правда про него. Его так и не поймали.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Режиссеры умирают вдруг!

Даже если режиссер болен и давно вылеживает свою болезнь в палате, даже если это палата № 6, даже если режиссер в реанимации, и десять проводов, по которым течет десять элексиров «вечной» жизни, его удел, даже если режиссер позвонил своему другу, другому режиссеру, и тихо сказал: я устал… я устал маяться… я устал висеть в проводах… я устал жить! — не верьте ничему и никому — режиссер жив!

Но если это вы прикрыли глаза режиссеру, если это вы отключили все трубки и шланги, тянущиеся к его уже неживому телу, если это вы наклонились к изголовью режиссера, чтоб попрощаться с ним навсегда и поцеловать последним вашим верным прикосновением, тогда вы можете заявить: Режиссер мертв!

Тогда вы можете воздеть руки к больничному потолку и зарыдать:

Режиссер вдруг умер!

Это так.

Борис Юхананов вдруг умер. Ушел. Исчез незаметно. Собрал вещички в дальнюю дорогу и вышел незаметно, прошел по коридору, распахнул парадную дверь, сел в такси… незаметно.

Насовсем. Навечно.

И только некоторые услышат, как шелестит дух, исходя из прохладного уже неживого тела, как треснула телесная кожура и зашипел дух творящий и исходящий, только некоторые счастливцы услышат этот неземной шелест…
Режиссер Борис Юхананов вдруг родился 5 августа 25 года в 9 часов и 15 минут утра.

Режиссер Борис Юрьевич Юхананов родился во второй раз в жизнь вечную, жизнь бесконечную.

Прислушаемся к шелесту духа, этот легкий прозрачный ветер сообщит нам о новой иной жизни.