Покровская…

Глубинный дар редкой и прочной породы. Вековая генетика.

Неукротимая мощная натура, взрывной импульсивный темперамент, при этом — острота и тонкость понимания и искренность во всём. В ней всё полярно. Доброжелательность и резкость, творческая неуверенность и неожиданность ярких решений. И всё доказательно, «петелька — крючочек», тончайшее кружево, всё рукотворно, как у родных прабабок.

Такова Алла Покровская.

Она гордилась своими корнями, не раз пересказывая нам свою родословную. Когда в прошлом году мы побывали в Чебоксарах, её прадед смотрел на нас с фронтона Оперного театра — просветитель Иван Яковлев, создатель чувашской письменности. На городском бульваре — грузная бородатая фигура, символ просвещения целого народа. Вокруг памятника играют дети.

Его дочь, бабушка Аллы — Лидия Ивановна, филолог и переводчик, знавшая восемь языков, сгинула в колымских лагерях. Дед отца — священник Покровский. Сам Борис Александрович, главный режиссёр Большого театра, реформатор оперной сцены, сокурсник и друг Товстоногова, битый постановлениями ЦК, поставивший в конце жизни «Жизнь с идиотом» Альфреда Шнитке, создатель современной школы оперной режиссуры.

Мать — Анна Алексеевна Некрасова начинала как балерина, затем режиссёр Центрального Детского театра, профессор ГИТИСа.

И, наконец, что тут говорить, муж Олег Николаевич Ефремов, сын Михаил Ефремов.

От одного перечня имён перехватывает горло.

В Лондоне в театре «Глобус» я представлял Аллу администратору, как жену шефа of Moscow Art Theatre, и нам сразу давали контрамарки. Думали, что жена Станиславского. А билетёрша из эмигрантов тут же приветствовала её: — Алла Борисовна, какими судьбами? Посмотрите, кто к нам пожаловал!

Но Покровская, храня достоинство, никогда не спекулировала именами. Закрытая, зашторенная, сама скромность.

В тот чёрный день похорон Олега Николаевича она так и не поднялась на сцену, глядя как совсем другие женщины суетились у его гроба.

Они были уже в разводе, когда в Ялтинском доме творчества я постучался к Ефремову и застал в номере Аллу. Смеясь, они собирали вещи, чтобы ехать вдвоём в Москву на машине.

Я помню их молодых и удивительно красивых в «Народовольцах» Жени Шифферса (Ефремов-Желябов, Покровская-Перовская) в том, ещё раннем «Современнике», куда она пришла, окончив Школу-студию МХАТ. Потрясающий выпуск! Вместе с ней на курсе В. Я. Станицына учились её друзья и партнёры: Александр и Евгений Лазаревы, Анатолий Ромашин, Альберт Филозов, Вячеслав Невинный, Юрий Гребенщиков, Владимир Кашпур… Они крепко держались друг за друга, пока не ушли один за другим.

Когда Олег Николаевич ушёл руководить МХАТом, Алла осталась в «Современнике», играя Веронику в «Вечно живых», Элисон в «Оглянись во гневе», героиню во «Вкусе черешни», Машу в «Эшелоне», Дерковскую в «Крутом маршруте», фру Альвинг в «Привидениях» с сыном Мишей в роли её сына Освальда. И ещё десятки самых разноплановых и разнохарактерных ролей.

Вот тогда Ефремов позвал Аллу преподавать в Школе-студии, открыв в ней удивительный дар истинного учителя, продолжателя великой мхатовской традиции. Её ученики: Р. Козак, Д. Брусникин, А. Феклистов, И. Апексимова, В. Исакова, Н. Высоцкий и бесконечный ряд нового поколения актеров, принявших из её рук театральную эстафету. Премия Станиславского за театральную педагогику профессору Покровской было воспринято ими как признание высокого уровня русской театральной школы.

Преподавая в США актерское мастерство, мы часто наведывались в Кембридж, где Алла многие годы вела занятия в Школе Станиславского. В ответ она с Толей Смелянским приезжала к нам на наши премьеры. В Бостоне она бок о бок работала с Кириллом Серебренниковым, у которого сыграла потом свои лучшие роли: Акулину Ивановну в «Мещанах» и Арину Петровну в «Господах Головлёвых».

Однажды Ефремов сказал Покровской:

— Меня не станет, приходи во МХАТ.

И она пришла, и Табаков распахнул перед ней двери. Казалось, что два Олега уже сговорились об этом. Она приняла режиссуру Серебренникова и создала жесткие до гротеска образы своих героинь. А их дуэт с Наташей Теняковой в «Дыхании жизни» стал эталоном в понимании подлинного актерского партнёрства.

Мы дружили все вместе — Покровская, Юрские, Ахеджакова, Катя Райкина, Филиппенко. И представления на нашей даче, шарады, чтения, доморощенные концерты, шуточные постановки опер, в которых все с неугомонным азартом принимали участие, разыгрывая наши импровизации перед Булатом Окуджавой, Фазилем Искандером, Мишей Рощиным, были полны смеха, актерской самоотдачи и безудержной радости. Как она любила нашу дачу! Как всегда ждала новой тайны. Какая открытость, какое сияние исходило от Аллочки, когда в первый день Нового Года приходил какой-то непохожий просветлённый Лановой и часами читал Пушкина. А Саша Филиппенко открывал нам «Мертвые души», и потрясённый Фазиль вопрошал:

— Это кто написал?

— Гений, гений, — кричал ему Рощин.

Я слышу её удивительный смех и вижу сияющие глаза, и думаю какое чудо, что она была с нами. Сама тайна и загадка!.. Непримиримая, упрямая, вздорная порой, она была открыта нам всем и отдала себя без остатка. Прощай, любимая и несравненная! Мы тут ненадолго…

Когда умер Юрский, Покровская сказала:

— Я следующая!

И выполнила обещание. Она как-то сразу перестала сопротивляться. Легла и решила, что не будет шевелиться. И ведь выполнила.

Еще до этого, 1 октября, в день рождения Олега Ефремова, мы с ней поехали на Новодевичье. Она положила гигантский букет Олегу и гигантский букет папе — Борису Покровскому. И сказала:

— А мама на Троекуровском. И я там буду.

И это обещание выполнила. Там хорошие люди: Булат, Эфрос, Юрский…

Теперь будет Алла.

Она была очень обязательным человеком — в дружбе, в работе, в творчестве.

Ахеджакова умела ее рассмешить. И она хохотала молодо и заразительно. И над моими текстами тоже. Вот и этот бы ей прочитала:

— Что скажешь, Алка?

Может и согласилась бы.

Дорогая! Мы так далеко от тебя, что даже не придем прощаться. Да нет, я знаю, что ты бы ответила. Хотя ритуалы ты всегда соблюдала свято.

Сколько твоих дней рождений мы отмечали вместе и каждый раз в новой стране: в Париже, в Лондоне, в Риме. И каждый раз мы странным образом оказывались на кладбищах: в Париже на Сент Женевьев де Буа, в Лондоне в Вестминстерском аббатстве на могиле Марии Стюарт, и даже в Риме среди захоронений в Соборе Святого Петра. И именно в этот момент тебе всегда шли бесконечные звонки с поздравлениями и ты неизменно отвечала:

— Простите, не могу говорить, я на кладбище. И мы страшно хохотали.

Было решено повторить Париж в этом году. Что ж ты не выполняешь свое обещание? Куда ты спешишь от нас?

Я знаю — ты устала, ты мне говорила: «Я не хочу больше в больницу, не поеду».

Не получилось.

Чтобы тебе такое веселое сказать на прощание? Все там будем? Не весело.

А книжку " Неаполитанский квартет" ты мне так и не отдала, зачитала, зараза. Совсем не весело. Как хочется, чтоб ты улыбнулась!..

Ну что, подружка, летишь в небесах и ничего не болит, и кожа чистая-чистая, и голос молодой-молодой! Будь там счастлива!