Сегодня 90 лет со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса

…Не знаю, как сейчас, а в 60-е годы мы, студенты-театроведы, наскребя или назанимав пару десятков рублей (место в плацкартном вагоне стоило восемь), отправлялись в театральную Мекку — в Москву. Эфрос в ту пору стал главным режиссером Театра имени Ленинского комсомола. Его спектакли гремели на всю страну, попасть на них было совершенно невозможно. Кому-то из нас пришло в голову попроситься на встречу к нему, к самому Эфросу и, попав в театр, проскользнуть потом на вечерний спектакль. Я был уверен, что из этой затеи ничего не выйдет. Но вышло, кто-то сумел договориться, и мы, человек десять, оказались вдруг в кабинете главного режиссера Театра имени Ленинского комсомола Анатолия Васильевича Эфроса.

Он сидел за столом и улыбался, глядя на нас вполне доброжелательно и немного лукаво и, кажется, понимал истинную причину нашего визита. Но сказал очень дружелюбно: «Ну, давайте поговорим…» И по интонации почувствовалось, что ему действительно интересно поговорить с совершенно незнакомой группкой молодежи. И тут наступила пауза. Мы все зажались, потому что не были готовы к такому приему. Я решил спасти положение, но сходу не придумал ничего лучшего, чем спросить о творческих планах. Анатолий Васильевич ответил, что сейчас начинает репетиции пьесы Булгакова «Мольер». И начал рассказывать про будущий спектакль. О том, что главное в нем — атмосфера театрального закулисья, что везде будут развешаны костюмы, парики, лежать бутафория… Я опешил и промямлил про то, что в пьесе Булгакова ведь главное — борьба Мольера с властью, королем. «Это не важно, — спокойно сказал Эфрос, — стихия театра — вот что мне хочется, чтоб прозвучало в „Мольере“». — «А как же все-таки отношения с властью?» — «А это придет само собой…» (Потом, много лет спустя, я прочел в «Репетиция — любовь моя», что это была действительно одна из составляющих замысла спектакля: «…Мольер неотделим от всех этих старых туфель, тряпок, которыми вытирают лицо после грима, от костюмов, от всей этой мишуры, которая и есть театр — от кулис, труппы, взаимоотношений с актерами и пр., и пр…»)

Снова повисла неловкая пауза. Но она продолжалась недолго. Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге возникла Ольга Яковлева. Она мгновенно оценила ситуацию: «Ой, вы заняты», — с тенью легкого неудовольствия произнесла она своим волшебным голосом и твердо закрыла дверь. «Оля, Ольга Михайловна, подожди!» — с явной досадой в голосе крикнул Анатолий Васильевич. Но было ясно, что она не подождет. И что мы оказались лишними в этом кабинете. Попрощались смущенно…

А вечером впервые я смотрел спектакль Эфроса. Это был «Мой бедный Марат». Три молодых лица во весь задник, три лика времени. Ленинградская блокада, 1942 год, любовь, классический треугольник. С первых же реплик ухо улавливало какую-то общую, раньше не слышанную нигде, ни у кого интонацию спектакля. Какую-то странную, но завораживающую мелодию. И эти трое — Збруев, Круглый и Яковлева — с их бьющими прямо в сердце обаянием, пластикой, голосами.

Недаром многие потом говорили, что спектакли Эфроса — это как музыка. Их нельзя рассказать.

…Война кончается, а любовь не уходит, длится, и, оказывается, что все еще сложнее, чем в ту романтическую молодую пору на фоне трагических событий войны. Это был спектакль о поколении наших родителей, которые тогда еще были с нами. Про то, как сложно, запутанно все было у них. Ну, почти так же, как у нас теперь.

Эфрос в «Марате», и в других своих спектаклях, конечно, тоже, вынимал на поверхность такую вязь, такие потайные кружева человеческих отношений, от которых невозможно было оторваться. Совершенная правда жизни, ни ноты фальши и в то же время — высокая лирика, пронзавшая навылет. При этом было непонятно, как это сделано, в чем секрет, фокус этого слияния. Швы отсутствовали, что и приводило в восторг…

В другие приезды удалось посмотреть оба спектакля по Радзинскому — «104 страницы про любовь» с той же главной эфросовской актрисой, незабываемой Ольгой Яковлевой, и «Снимается кино» с непривычно драматичным Александром Ширвиндтом. Это были разные постановки, которые объединяло одно — человечность. Как сказал Володин: «Сострадание к персонажам в спектаклях Эфроса пульсировало непрерывно». И я в числе сотен и тысяч зрителей стал, как теперь говорят, фанатом театра Эфроса, которого вскоре… уволили с должности главного режиссера Театра имени Ленинского комсомола.

Партийные идеологи, как известно, его не любили. Хотя он не был никаким диссидентом, не давал острых интервью, не модернизировал классику. Но он был чужим и чуждым. Призывал милость не только к падшим, но вообще ко всем. Вглядывался в каждого героя, причем, не разделяя их на главных и не главных, ему были важны и интересны все. К тому же не умел налаживать контакты с начальством. Умел только одно — ставить спектакли. У него была одна страсть — любил репетировать.

Ему милостиво разрешили взять с собой с десяток близких ему актеров и перейти очередным, но не главным режиссером в театр с менее обязывающим названием — Театр на Малой Бронной. И тут снова не могу обойтись без личных впечатлений, потому что пережил в этом зале самое большое потрясение в своей зрительской жизни. Это была гоголевская «Женитьба». С первых же реплик в зале возник смех. Оказывается Гоголь — это очень смешно?! Да, по-настоящему смешно! И публика хохотала, и я вместе с ней. Но чем дальше, тем чаще смех замирал, потому что Агафья Тихоновна Ольги Яковлевой была вовсе не сдобной купеческой дурочкой, засидевшейся в девках. И нелепые до смешного женихи существовали каждый со своей болью и тоской. А потом возник знаменитый эфросовский финал, изображающий не осуществившуюся свадьбу. Зазвучали колокола, и невеста в подвенечном платье, жених во фраке и остальные персонажи с нарядными детишками впереди медленно и торжественно двинулись к авансцене. И вдруг как обожгло — так пронзительно стало жаль всех этих несчастных со всеми их жалкими, но такими человеческими мечтами и стремлениями. И не только их, этих конкретных персонажей, но и все человечество, которое каждый день запутывается в своих страстях, глупостях, комплексах. И тут же комок подступил к горлу, и я, взрослый дядька, зарыдал, отворачиваясь от сидящей рядом жены, — стыдно. Пришлось выбежать из зала, не дождавшись шквала аплодисментов. Теперь не стыдно. Потому что это были очень «гоголевские» слезы, вызванные спектаклем гениального режиссера…

Последний раз довелось увидеть его незадолго до трагического ухода. Это был, наверное, 1986 год, кажется, весна. Не помню уж, по каким делам попал в Москву. Где-то в центре, просто по улице шел Анатолий Васильевич Эфрос. В руках у него была авоська, а в ней бутылка молока, батон и что-то еще из повседневного бытового набора. И я пошел за ним. Шел и думал, что вот идет гений, а никто этого не замечает, потому что не знают его в лицо. Если бы знать, что через несколько месяцев его не станет, то… что бы сделал? Встал перед ним на колени? Нет, скорее всего, просто бы оцепенел. И остался так стоять. А тогда прошел за ним еще немного и повернул обратно — дела…

Все четыре тома собрания сочинений стоят на полке. Открываю очень часто. Просто наугад, любую страницу. И долго не могу оторваться. Так все просто, увлекательно, умно, столько опыта вложено в эти строки… Вот, например: «Наши мозги все время работают как бы под пеленой, а надо ее рвать!» Надо, будем стараться, Анатолий Васильевич…