«Третий выбор». Вторая редакция спектакля Валерия Фокина «Живой труп» по одноименной пьесе Л. Толстого.
Александринский театр.
Художник Александр Боровский.
«Живой труп», шедший на сцене Александринки в течение восьми лет, сохранен для потомков в огромном количестве статей (на сайте театра — ссылки на почти полсотни материалов, а в «Петербургском театральном журнале» о первой редакции писал Юрий Николаевич Чирва — . Рецензировать новую версию так, будто это совершенно незнакомый спектакль, невозможно, ведь очень многое в нем осталось прежним. Интерес представляют, безусловно, актерские работы тех, кто был введен в «Живой труп», который стал «Третьим выбором». В центральной роли — актер МДТ Петр Семак (это его вторая работа на старейшей русской сцене, «второй выбор» режиссера Валерия Фокина).
Незыблема грандиозная декорация Александра Боровского. Действие происходит на разных площадках лестницы петербургского доходного дома, где в подвале, освещенном тусклой лампочкой, обитает Федор Протасов, в бельэтаже располагается оставленное им семейство, на первом этаже под лестницей прислушивается ко всем разговорам некий Турецкий (сторож, дворник, соглядатай). На лестничную клетку выбегают, чтобы проводить доктора, поднимаются по ступенькам выше этажом, чтобы, спрятавшись от домашних, поговорить или тайком покурить. Со средней площадки можно боязливо заглянуть в подвал и тут же отшатнуться, как от края бездны. Путешествие персонажей между этажами, не теряя своего реального житейского смысла, приобретает, конечно, еще и смысл символический. Решаясь спуститься к Протасову, занявшему самый нижний уровень (его клетка находится под сценой), герои должны сделать усилие, в том числе физическое. Но чтобы поговорить с Федей, им приходится уже тянуться к нему снизу вверх, из оркестровой ямы (потому что клетка в эти моменты медленно выныривает из подземного небытия), и эта мизансцена наглядно демонстрирует истинную расстановку сил. Как и в первой редакции, настоящий лифт возит гостей и жителей дома, чтобы в финале унести вверх стреляющегося Протасова — сказать «вознести» не повернется язык, потому что пафос и романтические трактовки этому спектаклю вовсе не свойственны.
П. Семак (Федор Протасов).
Фото — Е. Кравцова.
Красота же свойственна в большой степени. Красота конструкции, раскинувшейся в огромном пространстве, холодна и сурова. Металлические решетки, сетка шахты лифта, витые позеленевшие прутья перил с растительным орнаментом — перед нами прочный, нерушимый каркас мирозданья. Здесь люди могут перемещаться с этажа на этаж, поднимаясь и опускаясь, сновать туда-сюда по маршам лестницы, смутными тенями красться по ступенькам (темные силуэты на фоне светлого задника-экрана). Но они пожизненно заключены в эту железную систему, выхода из нее нет. Или есть?..
Название второй редакции спектакля Валерия Фокина — толстовское, взято из слов Протасова, обращенных к художнику Петушкову. Герой осмысляет свой поступок — мнимое самоубийство и исчезновение из социальной жизни: «Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, три выбора — только три. Служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть не умел, но, главное, было противно. Второй — разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться — пить, гулять, петь». По мысли режиссера, этот «третий выбор» — неучастие, отказ от любой общественной активности — самый достойный, потому что оставляет человеку возможность не пачкаться во лжи, с одной стороны, и не вступать в борьбу, в войну (что тоже обязательно запачкает, неважно — справедлива ли война и борьба), с другой. Эскапизм Протасова — третий выбор, третий выход. Герой уходит, выпадает из жизни, пытаясь сохранить чистоту и внутреннюю свободу.
Глядя на главного героя спектакля, то распростертого на дне подвала-жизни, то скорчившегося, сжавшегося в позе эмбриона, то согбенного, поникшего головой, изнемогающего от сердечной боли, нравственных страданий, сомневаешься в том, что третий выбор может помочь, освободить, дать волю. Как выбрать свободу, если ее нет нигде, внутри человека в том числе? Уход из ритуализированной, регламентированной социальной реальности не приносит облегчения. Протасову больно, плохо. Своим обманом он добывает свободу для жены и друга, которые могут быть счастливыми, но насколько он мог бы быть счастлив сам?
П. Семак (Федор Протасов), О. Соколова (Маша).
Фото — Е. Кравцова.
Сцена, в которой Федор Васильевич откровенничал с Петушковым, была для героя Сергей Паршина моментом счастья. Он был расслаблен, доволен собой, искренне улыбался, и ему было хорошо. Герой Петра Семака, притом что рисунок сцены остался таким же, счастья не достигает. В нем нет смирения, «голубиной нежности» (воспользуюсь гончаровским выражением), какое было у прежнего Протасова. В Федоре Семака мы видим очень большую силу, которой нет применения, которая как бы загнана внутрь и там, внутри, киснет, бродит. И нечто в нем самом сопротивляется этой идее — идее ухода, тому, что он отрекся от деятельности, от труда, от жизни.
Мощный, как срубленный дуб, как поверженный богатырь, Протасов — Семак лежит бесформенной неподъемной тушей, выставив на обозрение зрителей первых рядов грязные растоптанные ботинки. И невозможно оторвать взгляд от этой неподвижной фигуры, хотя смотреть-то вроде не на что. Если герой поднимает руку или, тем паче, садится — это уже событие. А уж если вдруг глаза, мутные, померкшие, прояснятся, сверкнув из-под век… Существование артиста в нарочито бездейственных, скупых, «невыигрышных» мизансценах предельно подробно и насыщенно. Следить за этим существованием, в котором так много переходов, перемен, но практически нет швов, следов «монтажной склейки», невероятное зрительское наслаждение.
Мне кажется, герой Сергея Паршина совершал свой уход из семьи и общественной жизни, осознавая с удивлением: и от хороших людей хочется бежать, и с хорошими людьми невыносимо выживать рядом… А про героя Семака я вообще не могу вообразить, что он жил одной семьей с Лизой, мог находиться с тещей под одной крышей, дружил с Карениным. Они несоединимы, словно по разным законам сотворены в художественном плане.
Сцена из спектакля.
Фото — Е. Кравцова.
Юлия Марченко, игравшая в первой редакции Машу, подругу Протасова, теперь стала его женой Лизой. В ее игре меньше иронических красок, которыми щедро пользовалась предшественница, Марина Игнатова, она пытается существовать серьезно, насколько это возможно — дуэт с Андреем Матюковым (переместившимся с эпизодической роли Петушкова на важнейшую роль Каренина) все-таки решен в комедийном жанре. Страсть к высокопарным излияниям, общая у Лизы и ее нового мужа, по меньшей мере, забавна. Прекрасно сделан монолог Каренина, в котором он описывает этапы изменений своего отношения к возлюбленной, вышедшей замуж за друга: герой говорит о все более и более высоких «стадиях» счастья, а Матюков каждую фразу завершает повышением интонации, и кажется, что вот-вот сорвется на откровенную пародию, но этого не происходит. Работа этого актера очень точна, формально и содержательно сбалансирована.
Восемь лет назад в «Живом трупе» дебютировала Янина Лакоба, ставшая теперь «первым сюжетом» Александринки. Ее подросток-Саша, влюбленная в Протасова, была очень заметной, она «выпрыгивала», рвалась наружу из строгого рисунка спектакля. Саша нынешней исполнительницы, Василисы Алексеевой, просто славная добрая девочка, очень домашняя на вид, в ее способность бунтовать как-то не очень верится. Молодое поколение театра представлено в спектакле также Олесей Соколовой (в ее исполнении Маша грациозна, как юная танцовщица, и страстна, хоть и не цыганка, как в пьесе) и Иваном Ефремовым. В пронзительном взгляде анархиста с пистолетом, «гения» Александрова — бессмысленно кипящая агрессивная энергия, это очень современный образ. Еще один герой, показавшийся мне вполне современным, — следователь. Раньше этот персонаж был этаким мелким садистом, с удовольствием измывавшимся над четой Карениных. Сейчас Степан Балакшин играет человека, скорее, безразличного, бесчувственного. Он уверен в победе системы, поэтому вести себя грубо, нагло, гадко — ему просто ни к чему. Механизм сработает сам, это неотвратимо.
Напоследок добавлю, что неизменный исполнитель роли князя Абрезкова Николай Мартон по-прежнему восхитителен. С прямой спиной, не страдая одышкой, он легко перемещается вверх и вниз по лестничным пролетам, отменно шутит по-французски, а по-русски проникновенно уговаривает персонажей в любой ситуации оставаться людьми. Абрезков — Мартон так жалеет всех, так понимает, так всем сочувствует (и слабым, и глупым, и смешным людям), при этом ни над кем не возвышается, не принимает фальшивых поз… Мне кажется, это некий четвертый выбор, тоже возможный. Редкий, но существующий в природе.
Браво.
«…Протасов — Семак лежит бесформенной неподъемной тушей, выставив на обозрение зрителей первых рядов грязные растоптанные ботинки. И невозможно оторвать взгляд от этой неподвижной фигуры, хотя смотреть-то вроде не на что. Если герой поднимает руку или, тем паче, садится — это уже событие. А уж если вдруг глаза, мутные, померкшие, прояснятся, сверкнув из-под век… Существование артиста в нарочито бездейственных, скупых, «невыигрышных» мизансценах предельно подробно и насыщенно. Следить за этим существованием, в котором так много переходов, перемен, но практически нет швов, следов «монтажной склейки», невероятное зрительское наслаждение».
Убей бог, я этого не понимаю. Лежит-сидит-ходит и давится каким-то загнанным внутрь глубоко личным переживанием, посверкивая болезненно все тем же, таким знакомым в каждой роли, Пряслинским-Протасовским взглядом… Какой-то последний пик-тупик высокомерия психо-натуралистической школы переживания… Высокомерия и небрежения и по отношению к зрителю, для которого и существует театр, и к театру, неотъемлемому от трансформации, движения, выразительности, «трансляции», наконец. Трансляции образного содержания со сцены в зрительный зал. Про то, что лежащего спиной к залу и бормочущего Протасова-Семака и в партере не слышно — уже лишнее.
Что до концепции «третьего выбора», так красиво и «актуально» изложенной В. Фокиным в телеинтервью, но имеющей мало отношения к его же сценической реальности, дарю желающим подходящий слоган: «Все — в бомжи!» Вот уж «над схваткой», так над схваткой…
Спектакль замечательный!
Жаль Андрея Кириллова, до которого не дошла глубина переживаний, причина ухода «несчастного человека» Протасова.
«Идеализировать его тоже нельзя (Протасова), — говорит Петр Семак. … Его жалко безумно, как ребенка, который ни ходить не умеет нормально, ни говорить, ничего не получается».
«У нас ведь очень много людей добровольно уходят из жизни. Не только потому, что им плохо живется, они мало получают, кто-то потерял работу, квартиру, семью или у него произошло какое-то большое несчастье – есть люди, которые просто сознательно хотят вырваться из замкнутого круга…которые уходят из жизни потому, что не приемлют мироустройства: ни государственного, ни общественного, ни семейного.»- В.Фокин.
Прекрасная игра актёров!
Согласен с Андреем
Очень удивлен статьей, я как будто на другом спектакле был
Я должен добавить, что сам-то текст Е. Тропп замечательный. Мне только не всегда понятны «поводы» и «ориентиры». Критерии то бишь…
И еще понравились некоторые молодые актеры. Прежде всего Маша — О. Соколова. Виктор — А. Матюков. Александров — И. Ефремов, которому вроде и играть-то нечего, а сыграл. Но, зная предыдущую версию, я отлично понимаю, что «гвоздем» данного события должно было стать исполнение Семака. А именно оно-то и представляется мне наиболее проблематичным.
Как непонятны и многочисленные ритмические провалы в общей структуре режиссера В. Фокина, поклонником которого я не являюсь, но мастеровитость и профессионализм которого признаю безусловно.
А мне жалко старый спектакль. Жаль, что Федя Протасов — не Паршин. Паршину я верила. Жаль, что Саша — не Лакоба. Мне очень нравилась Маша — Марченко…. Мне показалось (или я ошибаюсь), что сцена бесчинств в лифте стала более благопристойна. И это, на мой взгляд, плохо!
Ну, во-первых, у «Третьего выбора» не может быть второй редакции, как написано на афише (не было первой редакции, поскольку не было спектакля с таким названием…).
Во-вторых, меня все-таки поражает эта тенденция наших режиссеров – вливать новое вино в старые мехи. Додин готовит новых «Братьев и сестер» (хотя история с «Повелителем мух» и «Гаудеамусом» не вышла, потому что время изменилось. Время!). Фокин вот меняет состав – и вгоняет новых исполнителей в старые мизансцены и, главное, — в старые смыслы, хотя опять же время-время-время… Неужели не чувствует???
«Живой труп» В. Фокина несколько лет назад мне не нравился, я о нем писала (правда в газетах и журналах, которых нет в Интернете…). Не нравился, потому, что просто так эта пьеса не открывается, не «ставится»: в ней слишком много страсти, с какой Лев Николаич метался между двумя полюсами истинного христианства, решая, что же по-настоящему нравственно — чистая совесть и безупречная жизнь Виктора Каренина или муки бесконечного стыда Феди Протасова, которые тоже – совесть, то есть совместная с Богом весть. Канат здесь крепко натягивают два положительно хороших, способных на жертву, человека, друга — Федор Протасов и Виктор Каренин. Из них Толстому милее все-таки Федя. Потому что он Федя, а не Виктор – с французским ударением на последний слог, потому что он улетает куда-то от цыганской «Не вечерней»…
А «Не вечерней» в спектакле не было, как не было и цыган. Фокин сообщал тогда, что взят какой-то «первый вариант», но как он может вообще быть, если нет последнего: из пятнадцати картин Толстой оставил двенадцать, при жизни не завершив и не напечатав пьесу. Она не окончена, потому что не мог наш граф определиться между двумя полюсами добротедели… А знаменитая «Не вечерняя», за которую прозакладываешь душу, звучала в спектакле Александринки в тот момент, когда пьяные судейские катаются в лифте с полуголыми проститутками. И это был идеологически очень важный момент. Получалось, что для режиссера «Не вечерняя» — это пьяный бордельный кутеж, а не красота и Воля. То есть, идеология Феди Протасова оказывалась враждебна Фокину, он смотрел на все это с брезгливостью Каренина… Но важно не это. Концептуально лишив Федю Протасова того мира, в который он уходит от геометрии расчерченного ступеньками пространства, лишив степной воли и таборной общности, лишив ускользающей иллюзии, ради которой и впрямь уйдешь и душу прозакладываешь, — Фокин кастрировал и «обезножил» героя. Без ног и мужского достоинства можно и бомжом под лифт — никакой проблемы. Режиссер изначально «обуживал» кандидата Протасова, который, вообще-то говоря, «широк»…
Идя на новый вариант старой песни о главном (если не главная – зачем повторять припев?), я надеялась, что присутствие Петра Семака все изменит. И для Фокина изменит, и для спектакля. Семакова же роль! Его натура! Его судьба, в юности получившая прививку Мити Карамазова, карамазовских страстей, Мокрого и ухода на каторгу. Уж что такое «широк человек» Петя Семак знает, знает и как рваться из оков упорядоченного «доходного дома», в котором живут герои спектакля, — и как не вырваться… Его актерское и человеческое нутро разработано, вспахано Достоевским к восприятию и воплощению безысходных метаний свободы-несвободы в одном отдельно взятом персонаже. Мне казалось, что новым исполнителем Фокин разорвет собственное прежнее прокрустово ложе узкого и скучного концептуализма, что не сможет новый Федя с его внутренней «Не вечерней» быть никчемным тюфяком, что Фокин все же предпримет «третий выбор» — уйдет от упорядоченности сценического мира, в котором — ни пылинки, чистота операционной.
Но нет. Хотя спектакль потеплел, с ним даже как-то буднично примиряешься… Унялись судейские (не так уж кутят), Каренин утратил умную «мундирность» Виталия Коваленко, став в иронической интерпретации Андрея Матюкова искренним непорочным шлемазлом. Но это не решило дела: Семака вогнали в рисунок Паршина. Сантиметр в сантиметр. Он, конечно, «отапливает» спектакль (такой актер), он (это видно с близкого расстояния) играет без пропусков (школа!). Но что он играет? Почему этот Федя принимает решение уйти? От кого? К чему? Чему вообще посвящена его душа и чего ему стыдно? Мы наблюдаем лишь за органикой жизни этого «ватника», а не за мукой совести, души и разума развитого цивилизованного человека, совершающего выбор…
Кстати о «ватнике». Семак таков, что если его принарядить во фрак или мундир — он приобретает благородную осанку Септимуса, Ставрогина или короля Леонта. При этом изначальный «ватник» Мишки Пряслина надет на него с малолетства, и, одетый в грязную бомжацкую одежду Протасова, он «на раз» становится пекашинскм мужиком, постаревшим и спившимся Пряслиным, а не кандидатом, еще недавно проживавшим в первом этаже и ходившим по лестницам художника Боровского… Была б «Не вечерняя» — аллах с ним, с мешковатым пальто, тут жы душа запела-полетела. Но душе лететь некуда, пальто и вязаная шапка до бровей превращают Протасова в какую-то слезливую бабу… А смысл? Где смысл делать из Семака Паршина, обрубая руки-ноги его актерским и человеческим возможностям?..
Понятно, что Фокин вообще не по части – прозакладывать душу. Хоть за что. Но зачем тогда делать вторую редакцию – кальку прошлого спектакля? Это никакой не «третий выбор», это – как раз, простите за цитату из монолога Феди Протасова, тот самый — первый: «Служить, наживать деньги…» (простите, это цитата из монолога Феди Протасова).
Спектакль не холоден, как несколько лет назад, но и не горяч. Он тепл. А это – грех, если посмотреть с любой стороны тех «крыльев» христианской философии, которые расправлял в «Живом трупе» греховодник Лев Николаевич…
А спектакля нет. Нет никакого высказывания, ничего мне не сказали этим спектаклем. Кому Присыпкин, куда Присыпкин? Скукотина адова.
Марина, спасибо Вам большое за комментарий. Он очень точен. «Мы наблюдаем лишь за органикой жизни этого «ватника», а не за мукой совести, души и разума развитого цивилизованного человека, совершающего выбор»
Я вышла со спектакля и для себя не поняла, а в чем же была трагичность и была ли она ?!