«Иванов». А. П. Чехов.
Хорватский национальный театр в Загребе. На XXVII международном театральном фестивале «Балтийский дом».
Режиссер-постановщик Эймунтас Някрошюс, сценография — Марюс Някрошюс.

Дело даже не в том, что финальные 20 или 30 минут мысль одна: когда же Иванов наконец застрелится. И не в том, что сценический текст, временами озаренный отблесками метафор, оставляет ощущение ровного ландшафта, без дуновения сквозняков современной действительности. Дело не в том, что проблема Иванова — рано надорвавшегося человека — как ни странно, не выглядит сейчас сложно разрешимой, или вообще неразрешимой, или трагедией.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

Совершив побег в деревню, в фермерство, вложив деньги в убыточные предприятия, отягченный чувством вины (разлюбил), современный Иванов может остаться «на плаву». Сбежать в очередной раз, совершить дауншифтинг, сделать рефинансирование или покаяться, признав нелюбовь, сходить к психотерапевту и подсесть на таблетки от депрессии. Или он может лишить себя жизни, попав в очередную петлю биполярного расстройства, не мотивированного внешними обстоятельствами. Все — выход. Смерть одного не очень приятного персонажа в отсутствие подробных обстоятельств жизни неинтересна. Обстоятельства приходится или создавать (гипернатуралистические, как в недавней премьере Театра Наций), или наоборот — отсекать, оставлять только на словах, как в спектакле хорватского театра в Загребе.

…Ряды пустых кресел на возвышении в центре сцены, пыльные огромные кисти от штор в виде колонн, обрамлявших когда-то театральные залы в давно утерянных имениях. Прохожий из «Вишневого сада» бесконечно выспрашивает разрешения пройти, но никуда не уходит, а только тревожит всех резким звонком, как будто призывает актеров на сцену. Пыльно и по-театральному душно в этом зале, где невидимые окна можно открыть только на краткий миг. Саша (Луца Анич) с длинными волосами, собранными в конский хвост, галопирующая по сцене, — единственное дуновение ветра в затхлом театральном мире. Похожая одновременно на всех героинь предыдущих спектаклей Някрошюса (вспомним Эгле Шпокайте или Эльжбиету Латенайте), она так же свежа и очаровательна, как и прежние инкарнации того же типа. В подарок на именины Иванов (Боян Навоец) срезает ей… нет, не цветы, а качели из собственного дома. Чтобы было больше жизни, больше движения, был полет, но Саша, обрадовавшись, забывает их на сцене, а Зинаида Савишна (Алма Прица), скряга в плюшевой жакетке, резко выбрасывает за кулисы. Нет ни нового движения, ни полета: обрезаны веревки.

Монотонное звучание минималистического саунда спектакля освежается вскриками чайки — Марфы Бабакиной (Нина Виолич) или общим лошадиным ржанием гостей на именинах Саши в ответ на ее призыв устроить хоть что-то интересное. Марфутка Бабакина — дама впечатляющая, кровь с молоком, в легкомысленной шифоновой юбке, с растрепанными, будто побывавшими в химической завивке, рыжими волосами, с множеством колец на пальцах, совсем не олицетворение пошлости, скорей безвкусицы. Этот ее пронзительный, тоскующий крик говорит больше о стремлении к любви, чем к графскому титулу.

Черный длинный фартук доктора Львова (Лука Драгич) делает его похожим то ли на монаха, то ли официанта, обслуживающего ненавистный мир ролей. Навязчивый и нелепый, он в какой-то момент появляется с портретом Чехова в раме, но сразу разбивает стекло, пытаясь поставить его к своим ногам, так сказать, в основание всего. Он вместо иконы благословляет этим портретом молодоженов, пытается устроить крестный ход, держа портрет над головой, но все обрывается, так и не начавшись.

Л. Анич (Саша).
Фото — архив фестиваля.

Лебедев, Шабельский и Боркин — водевильные персонажи. Боркин (Душан Бучан) может еще и с публикой заигрывать, принеся бумажные вертушки вместо обещанных фейерверков и заставив зрителей дуть на них. Но нет ветра, и приходится актерам бежать, чтобы лопасти завертелись…

По-прежнему можно обсуждать с коллегами немногочисленные и не всеобъемлющие метафоры, расспрашивать, кто как их интерпретировал, или наслаждаться (если получится) «поэзией» в спектакле. По-прежнему узнавание, понимание и, наконец, трактовка захватывают вас на краткий миг в процессе просмотра. Слова, собираясь в предложения, дают картинку, по красоте близкую к прежним спектаклям Някрошюса. Но разреженность атмосферы, отсутствие общего дыхания на сцене, пустоты в сценах и между ними не рождают новых смыслов.

Однако замысел проступает и в этом лишенном движения воздушных масс мире.

Иванов — самоубийца, потому что тот хорошо придуманный режиссером театрализованный мир не отпустил его, не снял с роли, не увидел в нем отсутствие таланта изображать кого бы то ни было — Гамлета, Тартюфа, Манфреда или влюбленного, мужа, подлеца, мелочного безвольного тунеядца.

Социальные роли, перемешанные с шекспировскими, мольеровскими, полностью обезличили ИвАнова, сделав его ИванОвым. Образы наслоились, поглотили приметы и признаки живого, думающего существа. Иванов стал более управляем другими участниками представления, они могут его согнуть, поставить в нужную для разгоряченного монолога позу. Вернее, не все, а только Саша. Поправляя тонкой ручкой воротник рубашки тяжеловесного, брутального Иванова, она «ставит» ему поворот головы, и он, ведомый, вдруг весь преображается в этой позе. Но как только она уходит, он раскидывает руки и бесконечно повторяет, что надорвался. Ощущение от Иванова, распятого на кресте жалости к себе, вдруг исчезает, и уже кажется, что это не человек, а безвольная марионетка повисла на ваге, больше не управляемая невидимым кукловодом.

Театрализованный мир, где каждый играет роли чеховских персонажей из разных пьес (их имена объявляет Зизюшка, раздавая гостям белые тапочки на именинах дочери), где каждый похож на неудачливую клоунессу Шарлотту Ивановну, замкнут на себе самом. Одеревеневший, лишенный входа и выхода, в нем нет ничего, кроме зрительного зала и кусочка авансцены. Иванов не стреляется, а прячет что-то (возможно, обручальное кольцо) под половик на сцене, а Львов в этот момент вскрывает бутылку шампанского, и легкий «пуфф» завершает спектакль.