«Фантазии Фарятьева». А. Соколова.
Псковский академический театр драмы им. А. С. Пушкина.
Режиссер-постановщик и сценограф Олег Куликов.

Осознанно или нет, Олег Куликов выпустил «Фантазии Фарятьева» в Псковской драме в «круглую» годовщину первой постановки пьесы Аллы Соколовой. Но, думается, Юрский, осуществивший эту постановку в 1976 году на сцене БДТ и сам сыгравший главную роль, рисковал куда меньше, чем любой из режиссеров, отваживающихся сегодня материализовать странную историю некрасивого дантиста Фарятьева. Во-первых, мода на подобные интеллигентские размышления о судьбах человечества прошла уже давно. Во-вторых, нынче зритель чаще идет в театр с мыслью «а ну-ка, удивите меня», чем с желанием облиться слезами над вымыслами сорокалетней давности. А в-третьих, сама пьеса Соколовой такова, что она, как и «Гамлет» (да простят меня шекспироведы за это сравнение), требует на главную роль актера, обладающего определенным обаянием. И соблюдение последнего правила запросто может снизить остроту первых двух пунктов: Куликов пригласил на главную роль петербургского актера Андрея Шимко.

Сцена открыта на всю глубину коробки, но светом будет выхватываться лишь центральный «остров» — чуть приподнятый над уровнем подмостков дощатый квадрат, на котором размещается почти вся «квартира Александры» — овальный ковер, солидный круглый стол, четыре венских стула, пианино, в подсвечниках на верхней филенке которого в начале спектакля горят свечи. А «почти» потому, что задним планом этой площадки Куликов делает старинную горку для посуды. Горка эта, также приподнятая на своем, отдельном, чуть более высоком подиуме, обладает удивительным свойством: ее верхняя застекленная часть при открытых дверцах будет во время спектакля светиться не хуже магазинной витрины, обожествляя «матчасть» — вазочки, графинчики, тарелочки и чашечки, хранящиеся в ней. Слева почти на авансцену выдвинуты плетеные диванчик и кресло, а справа у портала нагромождено несметное количество горшков с живыми растениями — фикусами, гибискусами, драценами. Задействованы и реальные двери, выходящие на авансцену: левая обозначает вход в Шурину квартиру, правая — выход на незримую кухню.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Павлик Фарятьев — Шимко в очках, в светлом плаще и серой шляпе появится перед зрителями на велосипеде и сделает по сцене несколько кругов. Ну, подумаешь, кто не ездит на велосипеде… И лишь когда он, спешившись, шагнет в квадрат Шуриной квартиры, становятся очевидными и теснота его плаща в плечах, и малость шляпы, едва держащейся на макушке, и огромность очков, и удушливость белой водолазки, давящей шею. Он нелеп, этот человек, нелепее и выдумать трудно. Но нелепость происходит не из неумения одеться, а, напротив, из попытки быть «как все», и сразу читается, что тесна ему обычная человеческая оболочка «по моде»: он то ворот оттянет, то очки, закрывающие чуть ли не пол-лица, снимет, а уж если раскинет руки, так точно мир весь обнимает… В качестве подарка Шуре он приносит торт и живой цветок в горшке, не только тут же расшифровывающий местный «ботанический сад», но и заведомо подчеркивающий разницу Фарятьева с его невидимым соперником, но явным мерзавцем Бедхудовым. Когда последний придет-таки за влюбленной в него, вечно ждущей зова любимого мужчины Шурой, та внесет в квартиру «с лестничной площадки» подаренный им солидный букет красных… искусственных (читай «мертвых») роз. Именно они окажутся Шуре дороже, важнее живых цветов и живой любви Фарятьева. И шаг за шагом Куликов, напрямую отталкиваясь от текста Соколовой, готовит зрителя к осознанию факта, что совместного счастья Павла и Шуры быть вовсе не может. Уж слишком разные они люди, такие разные, что и понять-то друг друга порой не в состоянии. Противоречие это, не допускающее счастливого финала, Куликов подчеркивает самым простым приемом. Поочередно выведенные волей режиссера на ярко освещенную авансцену Павел и Шура словно излагают залу свои кредо: мир Фарятьева безграничен, мир Шуры — лишь городок, в котором она живет и в котором замкнула себя любовью к недостойному человеку…

Г. Шукшанова (Тетя Фарятьева).
Фото — архив театра.

Тетушка Фарятьева, которую играет Галина Шукшанова, в спектакле под стать племяннику. В исполнении Шукшановой эта дама преклонных лет, вероятно, прожившая нелегкую жизнь, спасается от настоящих тягот и вчерашних воспоминаний безудержной игрой в безбашенность. И чтобы зритель не ошибся, не принял эту игру, это нарочитое комикование, в которое она вовлекает и племянника, за маразм, постоянно балагурящая и даже читающая бюсту Пушкина, стоящему в зале театра, стихотворение «Памятник» старушка абсолютно серьезно может вдруг произнести: «Господи! А ведь жизнь-то ушла. Куда?»… И снова вернется к придуманному ею же образу беспечной болтушки.

Совсем другие люди живут в доме Шуры. Точеная Мария Петрук делает свою героиню особой строгой, недоверчивой, настороженной, скептически настроенной по отношению к Фарятьеву. Она замкнута в поглотившей ее целиком любви к Бедхудову, в материальном (до последней маминой тарелочки), солидном мире дома, в котором существует. Момент «пробития бреши» в этой броне, минутное сближение Шуры с Фарятьевым после его знаменитого монолога о скрытой от глаз внутренней множественности каждого из людей, по Куликову, уже не должны обнадеживать зал. Слезы героини, вызванные «Откровением от Фарятьева», здесь, скорее, знак мимолетного ощущения открытия чего-то в себе, а то и жалости к собственной персоне, обойденной счастьем, — не более. Ведь вырастила ее хлопотливая реалистка — мама (Надежда Чепайкина)…

Чепайкина так лепит свою героиню, что поверить фантастическим планам не битой жизнью жены капитана дальнего плавания, старающейся впихнуть дочерей в рамки сомнительной нормальности (окончить школу, выйти замуж за «нормального человека», обрести нормальные жилищные условия, не шуметь и т. п.), невозможно. Она, эта зависящая от быта и комфорта дама, бросит все и уедет в Киев? Скорее всего, эта говорливая и абсолютно беззаботная (но практичная и бережливая) мамаша ради собственного спокойствия действительно отошлет младшую, не столь любимую, как Шура, дочь к родственникам в Одессу…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Люба — Ксения Тишкова (эту роль играет и ученица Андрея Шимко Ангелина Аладова) на глазах зрителя перерастает этот тесный, лживый и плоский семейный мир. Как у любого ребенка, у нее есть своя «наблюдательная вышка» — горка для посуды, из-за которой она наблюдает за развитием событий. Она, как любой подросток, перечит матери и сестре по ерундовым поводам, но отличие домашних от Фарятьева становится ей очевидно, а вселенские масштабы, которыми тот живет, явно восхищают ее «по-взрослому». Благодаря молодой актрисе сцена явления Бедхудова — одна из сильнейших в спектакле. Двигающаяся словно тень вслед за сестрой, направляющейся на лестничную площадку, где ждет любовник, Люба не удерживает ее и, словно понимая бесполезность такого действия, лишь сжимает от бессилия кулаки. Оставшись одна, рубит руками воздух, а потом, увидев розы в руках возвратившейся Шуры, мертвеет лицом и молча плачет… В финале с помощью молодой актрисы Куликов, начисто обрубая заключающий пьесу текст матери, ставит итоговое многоточие: Люба заботливо укрывает заснувшего за столом Фарятьева его же плащом, и сразу становится ясно, что фантазии этого странного человека, думающего обо всем человечестве, на самом деле нужны только этой маленькой заплаканной девочке, которая вот-вот станет совсем взрослой…

Пока в целом спектакль не идеален. Так, не всегда выдержан избранный стиль сценографии и костюмов: претензия на советское время действия очевидна, но отдельные предметы, например, упомянутый велосипед Фарятьева, наушники Любы, обувь героев и т. п., ему вряд ли соответствуют. Неровной кажется линия Фарятьева: Шимко периодически словно забывает свое первое, ошеломляющее явление, характеризующее героя «от и до», и теряет предполагаемую логику развития образа. Периодически в самых неожиданных моментах провисает действие. Однако, учитывая, что премьера состоялась в самом конце уже завершившегося в Пскове театрального сезона, последние дни которого были ознаменованы аномальной жарой, многое хочется оправдать стечением обстоятельств и понадеяться, что спектакль еще «наберет свое».