«Давным-давно». А. Гладков.
Театр Эстрады им. А. Райкина.
Режиссер Илья Архипов, художник Алена Пескова.

Режиссер Илья Архипов заявляет «оду человеческому духу» и «античную по стилистике историю», что, конечно, полная ересь, ибо если чего и нет у Гладкова — так это воли рока, а есть, напротив, абсолютно советская идея «человек сам кузнец своей судьбы». На ересь, однако, вполне можно смотреть сквозь пальцы — это давнее проклятие отечественной сцены: как Белинского и Гоголя с базара понесли, так и впечаталось намертво, что театр — это кафедра. А с кафедры непременно нужно нести мудрость и высший смысл. Нельзя признаваться, что делаешь водевиль, и даже делать водевиль нельзя, надо непременно его нагрузить. И, конечно, лучше, когда нагрузка не внутри, а снаружи, красивым обрамлением слов в программке.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Впрочем, бог с ней, с волей рока, можно, действительно, делать античную стилистику. Статуарность там, патетика, жестикуляция, цельность и лаконичность.

В самом начале — изумительной красоты сцена. Да, конечно, этой красоте с полвека, в семидесятые очень такая красота была популярна, ну и что. Синим ночным светом залита зала азаровского дома, в луче белого света под кружащимся снегом замерла тоненьким силуэтом Шура, и медленно опускается, звеня хрустальными подвесками, многосвечовая люстра. Безвозвратно кончилась привычная и понятная жизнь. Дальше — неизвестность, и прошлое не повторится никогда.

В принципе, на этом все.

А ведь какая бы могла получиться прелестная безделушка. Изящная игрушка, музыкальная шкатулка, городок в табакерке. У Гладкова для этого есть все — легкость, лихость, персонажи красивые и благородные, а также, наоборот, неприятные и совсем неблагородные, и флер далекой эпохи. Время Бонапарта — вообще благодатный материал для сувениров а-ля рюсс. Ментики, кивера, сабли, шпоры, кони, люди, и вот нашли большое поле. Красиво, пафосно и было так давно, что уже не история, а легенда. Бери, играй.

Но шкатулка будто бы сделана трудолюбивыми рабочими китайской фабрики поддельных народных промыслов. Вроде и линии те — а пропорции не те. Вроде и цвета те — а оттенки даже близко нет. Вроде и собрано добротно — а клей по швам торчит. Жалость такая.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Пространство гусарской истории лишено не только изящества, но и художественного смысла. Если в начале еще есть воздух, то потом приезжает большая белая пушка. Она весьма условна, символизирует собою суровые реалии войны, занимает треть сцены и используется в основном как вешалка. Люди на ее фоне мелки и невнятны и вдобавок легко с нею сливаются. Потому что для пущей сувенирности все хорошие одеты в светлое, от белого до бледно-голубого, и в плохо сделанные блондинистые парики, а все плохие — в темное, от синего до черного, и все как один брюнеты. Чтоб зрителю не путаться, кто тут наши. Это забавно, но превращает массовые сцены в приятное движущееся пятно, особенно когда наши собираются вокруг пушки. Чтобы окончательно заполировать ощущение китайской подделки, свет поставлен так, что в половине монологов у артистов нет лица. И хочешь узнать, что он там важное и значимое вкладывает в текст, — а не получается.

И то ли визуальный ряд тянет за собою смысловой, то ли они слились изначально — но и исполнена история так же: приблизительно и аляповато. Ушла элегантность, ушла легкость, явилась фарсовая грубоватость и актерское штукарство, которое отчасти выглядит как стиль и манера, но ни к героической комедии не приближает, ни к балладе, ни тем более к оде человеческому духу.

Но есть в этом кукольном домике живое, светлое и настоящее. Такое, которое сразу отменяет невыгодное сравнение с культовым рязановским фильмом и даже временами позволяет забыть о пушке, париках и прочей нелепице.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

«Давным-давно» — безусловно, спектакль Анастасии Лазо.

Лазо играет стремительный путь от романтических бредней до осознания катастрофы, процесс принятия своими руками созданной судьбы. Нелепой и страшной судьбы книжного подростка, внезапно, в одночасье осознающего, как его прекрасные иллюзии разбиваются о реальность.

Предвоенная Шура — очаровательная дурочка: ах лошадка, ах сабелька, ах ружье ба-бах, ах как здорово быть мальчиком, ах девчонки такие скучные. В ее представлении гусар — это такой очень красивый человек, который все время скачет верхом, стреляет и рубится, и это, конечно, гораздо веселее, чем вышивать на пяльцах или выслушивать однообразные комплименты заезжих соседей, кто бы спорил. Визит Ржевского только подкрепляет ее заблуждение — гости на балу все такие штатские, а он вон какой!

Николай Зверев играет Ржевского неуклюжим забавным хамом, его поручик — возможно, дедушка чеховского медведя, поручика Смирнова. Тоже презирал-презирал женщину, а как она за пистолеты схватилась — сразу зауважал, разглядел, оценил и поразился стрелой амура в самое сердце. Что Шура нашла в этом Ржевском — да ничего она в нем не нашла, она его не видит. Видит она абстрактный образ гусара: усы и сабля — все при нем, этого достаточно, опять же, в конце концов он спас ее от страшного мыша — чем не Щелкунчик, прекрасный принц девичьих грез. Славная получилась пара, и почему бы и нет, ведь история любви здесь не суть, а фон для истории взросления одной наивной девочки, и отнюдь не любовью движется эта баллада.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Архипов и Лазо очень внимательно читают Гладкова и вычитывают в нем то, что мы, в основном затуманенные фильмом Рязанова и обаянием Голубкиной в кивере, не видим, не понимаем или не хотим понимать. Историю о девочке, сорвавшейся на войну, ничего не зная ни о ней, ни о себе.

Откуда бы Шуре знать что-то о войне. У нее на уме одни красивые слова — про геройство, про долг, про приволье-приволье, на котором хорошо, сражаясь, умереть. Ее влечет книжная героика, ее война — сюжет романа и романса. Более того — прибыв на фронт, Шура войну так и замечает по касательной. Корнет Азаров — штабная крыса. Курьер с пакетом. Даже ее блистательное сражение за карету Балмашова было дерзкой выходкой без кровопролития. Полгода Шура на войне — и так толком о ней ничего и не знает. Она не видела смерти. Она по-прежнему полна романтических бредней: «хотела стать героем» — лепечет она в ответ на разнос Кутузова.

Зато внезапно на этой самой войне, чертовски невовремя, в Шуре просыпается женщина. И глядя с ненавистью на поющую Жермон, она не Ржевского ревнует — она Луизе завидует. Вот этой неземной красоты актрисе в белых мехах и недопустимой открытости платье, в шляпке с метровым пером и с трагическим выражением лица — Наталия Диевская играет этакую порочную и очень дорогую этуаль, глубоко в душе страдающую от несчастной любви. Ржевский тут вообще ни при чем. Ржевский — один из толпы в белых париках; тут другое — Шурочка внезапно понимает, о чем наставляли ее противные кузины, чего хотел дядюшка, зачем было бабушкино колье. А все — она уже корнет, выбор уже сделан. И напивается вдрызг Шура не от ревности, а от страха — назад дороги нет, а верен ли был выбор. И все же снова выбирает не блеск и красоту, а гражданский долг. На сей раз — уже осознанно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Полное понимание придет к ней чуть позже. Сцена, которой нет у Рязанова в кино, но есть у Гладкова: в захваченной усадьбе Азаровых французы находят куклу Светлану и смеха ради расстреливают ее за шпионаж. Не просто на глазах у Шуры — призывая ее принять участие в забаве, вкладывая ей в руку пистолет. И долго и отчаянно смотрит Шура на свою любимицу, меняясь в лице, и впервые понимает, что такое война. А когда ее раскроют, когда будет ждать ее участь куклы, она, растерянная, начнет прощаться с домом и с миром — и тут-то окончательно осознает, за что бесславно умирает и за что эти полгода жила. В последние часы корнету Азарову открывается простая истина. Не за красивые слова и громкие фразы — за Светлану, за дядю, за библиотеку. Именно это и есть — отечество.

Ну, потом, конечно, прибегают наши, происходит прелестный бой на саблях, Шура объясняется со Ржевским, и все хором поют. Но в полк вернется не романтическая звонкоголосая барышня, хлопающая ресничками, а заглянувший за край солдат.

Ах, если бы эту Шуру — да в подобающий контекст. Если бы каждому — судьбу. Если бы свет и интерьер, или хотя бы без пушки. Какая могла бы выйти галерея героев 1812 года с музыкой и песнями. А там и до оды человеческому духу было бы недалеко…