О лаборатории «Коля» на Площадке 51

Сбита система координат. Пространство Площадки 51 даже не перевернуто, а сдвинуто. Прежний «амфитеатр» отрезан белой полупрозрачной занавесью. За ней жизнь: торшер, стол, кресло, цветок в вазе, экран телевизора.

Художнику, режиссеру Коле Русскому, ушедшему из жизни в прошлом году, посвящено трехчастное — трехдневное — событие. Три эскиза-спектакля по его пьесам и рассказам: «Коля: Анюта», «Лесное колдовство», «Алексей».

Лаборатория «Коля» — не лирическая попытка возродить Русского. Не художественная попытка воскресить его наследие. Это вообще не наследование.

Другое: в этом поломанном мировидении, в этой поломанной архитектонике сегодняшнего дня, оставшейся без художника, попытка предложить свои — субъективные и самостоятельные — гипотезы возрождения. Жизни, человека, театра, реальности, мифа — чего угодно.

«КОЛЯ: АНЮТА»: ЗАВЯЗКА

Двоеточие: две части спектакля.

«Коля».

Лирическое, человеческое. На белой занавеси первые 30 минут сценического действия — видео. Как Мария Селедец и Филипп Дьячков путешествовали на родину Коли Русского — в Тамбов. Вокзал, дорога, такси, гостиница, кафе. В кадре кроме Селедец и Дьячкова: брат и друг Коли Русского. Кладбище: Тамбов не только родина, но и могила Русского. Говорят об Анне Донченко, актрисе и возлюбленной Русского. Крест, снег. Кот. Друг Русского: Коля в последнее время говорил, что вокруг одни монстры. Снова дорога. Небо: Селедец зачитывает строчки из рассказа Русского «Снег любви»:

Это снег любви… Он укроет все, все плохое, весь твой страх… Будет идти всю ночь, когда ты будешь спать, будет будить тебя в голубое рождественское утро.

Документальность, объективность камеры, тамбовская живая жизнь как она есть. Но жизни нет. Двухмерное пространство. Неживое: со «снятым» телесным. Всего лишь цитаты. Всего лишь экран. Не дающий заглянуть в «сценическое» зазеркалье, скрывающий его, отрезающий его. Коли Русского — человека, художника — нет.

Несмотря на снег любви — никакого рождественского утра не случится. Там, где рождение, там же и могила.

«Анюта».

По одноименному рассказу Коли Русского: обращение от первого лица.

Прежняя «настоящая» сцена Площадки 51 — зрительско-сценическое пространство. Деления нет: полукругом здесь сидят зрители, Селедец и Дьячков уже «в ролях» выходят из «зала», довершая круг. То, что будет дальше, — приговаривает: воронка ритуального со-участия.

Музыка композитора Владимира Раннева — резня, турбинное воронкообразное вдалбливание.

Дьячков-Коля — в ванне. В беспамятстве.

Движение — воронка: двое монстров в больничных халатах и звериных шкурах безостановочно раскручивают ванну. Перемен нет: даже не рефрены, а застывшее. Воронкообразное-хтоническое.

Селедец у микрофона. Голосоведение — низкое, грудное, чревное. Вываленное наружу подсознание Коли:

В последнюю секунду я снова позвал: «Анюта».
Мы сейчас вам дадим выпить вот эту ампулку.
Ахмад Гаджиевич посмотрел на меня.
У моей мамы рак горла. У нее нет языка. У нее нет гортани.
Анюта…
Спи, как труп. Спи, как труп. Спи, как труп.
Анюта, дай мне свою грудь. Уткни меня лицом себе между ног. Дай мне ощутить, как у тебя там пахнет. Поцелуй меня. Сделай так, чтобы пришли тучи. Сделай так, чтобы хлынул дождь. Дай мне попить этого дождя. Дай мне попить твоего дождя.
Спи, как труп. Спи, как труп. Спи, как труп.

Передышка — новая воронка. Передышка — новая воронка.

Спи, как труп. Спи, как труп. Спи, как труп.
Анюта… Дай мне попить этого дождя.

Коля: распахнутое наружу даже не подсознание — другое сознание. Не объективное и не субъективное: другая реальность, которая есть в каждом из нас, которая глубоко. Которая не про монстров Русского, а про хтоническое — не культурное, а архаика, темное и глубокое, первозданное.

Из этого «другого сознания», чистилища — нет выхода. Вытянуться из всего, что выпущено наружу, — нельзя. Только новый виток.

Снятие. В тишине: Дьячков встает, на него обрушиваются потоки воды:

Я выхожу на улицу. Надо мной сгустились тучи. Я понимаю, что это твои тучи, Анюта. В квартире начинается ливень. Я стою неподвижно, и вода пронизывает меня. Мне нравится эта жидкость. Мне нравятся все твои жидкости, Анюта…

Распахивается другой — запретный — театральный мир. Мир Коли Русского — художника. За занавесью — свет. Вспышка. Торшер: из спектакля Русского «Небесная соль». Селедец, обнаженная, калачиком свернувшаяся спиной к зрителю у торшера: так, как сворачивалась калачиком актриса Донченко в спектакле Русского «Снег любви».

Но живое — нагое — женское тело никакой жизнью, никаким «художественным» очищением — выходом, спасением — не обладает. Только.

В полной темноте насквозь вымокший Дьячков в остатках сил: «У тебя такие глаза…» То ли очередная вспышка, то ли… Глаза Анны Донченко, о которой рассказ «Анюта», — на экране. Крупным планом лицо актрисы. Там же, где показывали могилу Коли Русского.

«ЛЕСНОЕ КОЛДОВСТВО»: МИНУС-КУЛЬМИНАЦИЯ

Ритуальность «Анюты» — сказочность «Лесного колдовства» Романа Муромцева.

Сказочная банька, затерянная в лесу (художник Екатерина Гофман). Деревянная дверь. Деревянный стол. Вместо банных чанов красная и зеленая каски с водой. Топор для дровишек.

В сказках нет последовательности. Музыка (композитор Ярослав Коваленко) дает сдвиг: не балалайки и домры, а скрипка из симфонического оркестра и фортепьяно откуда-то из консерватории. Этот сдвиг определяет поведение действующих сил.

Звучат первые реплики артистов — из обычного интонирования прорывается искаженное, разложенное, прыгающее по тесситуре в нечеловеческом голосоведении. Тела героев в нечеловеческой пластике корежатся, искривляются. Скрипка тремольно взвизгивает. Потом все впрыгивает в «норму» — актеры говорят и двигаются нормально. И обратно из нее выпрыгивает. Так сделано не только телесно-музыкальное, но так сделан ритм всего эскиза: взлет — норма — ритмическое нагнетание — взлет — норма — нагнетание.

Первая часть эскиза «Лесное колдовство» ведется по пьесе Русского «Тонкая красная линия». Общежитие. Галя и Антон. Антон убил и спрятал тело Саши, с которым застал в постели свою Галю. Теперь они ждут мести от отца убиенного. Отец бандит и волкодав. В окне герои видят девушку — девушку голую, измазанную красной краской. На ее груди красная нить, которую герои повязывают себе на руки, чтобы странная девушка ушла и не мешала разбираться. Бандит-волкодав не оставляет шансов на семейные разборки: убивает Галю…

Сюжет держат, не пропускают, но со сдвигом: в театрально-сказочное. Вместо общежития — банька-избушка. Вместо девушки в красной краске к Гале (Анастасия Подосинникова) и Антону (Алексей Кормилкин) приходит на сцену девушка в зеленом костюме из полиэтилена — русалка с хриплым голосом (Наталья Шишина). С рыбой в руках. Красный скотч на груди. Пластическое лацци: операция по снятию этого скотча. Или: актер Дехиар Гусев в лаковых легинсах, с голым торсом, в черной маске-наморднике выписывает па. Потом восстанавливается сюжетное движение, потом снова — сбивается на театральное.

И возвращается опять в сюжет: Галя убита. Русалка забирается на стол: она в традиционном зеленом, который несет жизнь и спасение. Под жизнеутверждающие мажорные аккорды уже не хрипит, а поет: «Тонкая красная линия. Она связывает жизни и смерти…» Возрождение и воскрешение: достаточно Антону только снять со своей руки красную нить… По сюжету Антон отрубает себе руку. В сценическом тексте Антон тоже отрубает, но опять эпизод превращен в театральное лацци. За спиной у русалки Антон заносит топор, и весь зрительный зал привстает, чтобы разглядеть этот фокус-трюк — что же и как же обойдется.

А голос поющей русалки взвивается все выше, фортепиано и скрипка, сопровождающие арию, начинают мерзко фальшивить. Уже не ария: дурнота. Дурнота сюжета перемешалась с дурнотой театральности.

Слышатся выстрелы, разрываются бомбы. Финала не случается. Возрождения не случается. Театральное не спасает. Только новый виток.

Вторая часть эскиза по рассказу Русского «Лесное колдовство». Меняются обличия героев: каски и усики на актерах — они солдаты; платки и страшные маски из папье-маше на актрисах — они лесная сказочная дурь в этом заколдованном лесу. А лес театральный: наскоро сколоченные доски — то ли елочки, то ли сосенки. Не меняется принцип. Все перемешано в этом сказочно-театральном мире, из которого ищется выход в реальность, но вместо реальности — только сдвиги, только искажения.

Все циклится — нет выхода. Деревянные доски теперь играют кресты. К этим крестам лесная дурь прибивает театральных солдатиков. Таких крестов четыре: актрисы по кругу, по часовой стрелке, начинают «красной нитью» соединять-обклеивать эти кресты. Из красной линии солдатикам уже не выбраться.

Ария про красную нить снова, уже в дуэте, на рефрене пропетая лесной дурью, никакого «бога из машины» не возвещает.

«АЛЕКСЕЙ»: МИНУС-РАЗВЯЗКА

Но был поиск выхода. Здесь понимаешь: это история мающихся, история обреченных в этой маяте. В такую ситуацию попало это поколение. Они ищут. И не в сегодняшнем дне, не в сегодняшней реальности, а очень далеко. Где первоосновы. Женское лоно, вода, дерево, зеленый, архаика, хтонь. Рыба в руках у русалки во втором эскизе — откуда она приплыла? Деревянные кресты… По мере субъективизма режиссеров этого поколения — все из собственного видения: всего лишь знак субъективизма, про который даже не думают, что его следует как-то особенно читать. Но все-таки: вдруг актуализировалось архаическое и его первоосновы-первообразы. Причем тоже субъективно. Не в системных рамках.

Это поколение не знает, чего ищет. Какая-то «платонова пещера». Все, что я вижу, не более чем хтонь. Нет системности в поиске. И на систему плевать. Они просто хотят хоть чего-то.

В эскизе «Алексей» Арсения Мещерякова не остается ничего. Это «очищенный» остаток предыдущих эскизов.

Принцип эскиза. 40 минут монолога актрисы Саши Бровко — от первой до последней буквы рассказ Коли Русского «Алексей». В котором много смешного, много грустного, нет монстров, есть строчки Цоя и попытка — остановить время в поисках возрождения жизни.

В сценической реальности. Голая сцена. Голая земля. Не человек: корчащаяся тварь. В искривлениях, в разложении. Не из сна, не из кошмара: глубже. Слабый прожектор выхватывает лицо: не старое, не молодое, не злое, не доброе. Никакое. Голос этой твари: не детский, не старческий, не свирепый, не сладкий. Никакой. Лицо твари, голос твари, тело твари. «Никакой» твари. Без пола, без возраста. И такое же «никакое» прекрасное — разлагающийся кошмарный монолог, сделанный как музыкальная партитура. Не слова, не смыслы, не идеи, не сюжет: только корчащаяся тварь в своей корчащейся музыкальной тошноте. Ничего не происходит долгие, невозможно долгие 40 минут. Только свет выключается. Тварь смолкла.

Жизнь кончилась. Театр кончился. Сказка кончилась. Все кончилось. Ничего нет.

Если что-то есть, то даже не цитата из песни Цоя, а разлагающийся долбеж фортепиано (музыкальное оформление Ярослава Коваленко). Вторая часть эскиза: мигают красные прожекторы, в дыму тварь начинает метаться по сцене, под долбеж фортепиано (стилизованный мотив Цоя «Кончится лето», четыре такта на рефрене) в микрофон посылать нечленораздельные звуки. Которые выходят из колонок нечеловеческим голосом, не моим голосом, вообще не голосом. То, что никогда не найдет и не определит себя: ни в жизни, ни на сцене.

Третья часть должна быть развязкой. Восстановлением противоречия. Вместо нового витка противоречия и человеческого выбора — минус-развязка. Просто подведение итогов. Антидраматично. Все стоит. Все остановилось. Человек в поисках собственного голоса. Может быть, звуковая тошнота — попытка сказать «нет». Но нечему говорить «нет».

Зато развязка есть у лаборатории. Коли Русского больше нет. Но режиссеры, актеры — есть. Не наследники. Восстановилось противоречие. Состоялось художественное событие. Да, точечное. Да, локальное. Не привыкать.