8 февраля исполняется 60 лет выдающемуся немецкому актеру и режиссеру Мартину Вуттке.

Он стоит на четвереньках на самом краю сцены, высунув ярко-красный язык как собака, больная бешенством, тяжело хрипя и жадно глотая воздух, и ты невольно задерживаешь дыхание, чтобы тебе хватило, пока он весь не сожрал. Его глуховатый, надтреснутый голос — интонации, которые делают слова значимыми, даже если не понимаешь немецкого. От него не оторвать глаз, его, однажды увидев, не забыть — да и забывать не хочется, хочется, наоборот, чтобы он остался с тобой подольше, чтобы игра продолжалась и продолжалась, чтобы он импровизировал и удивлял, одним словом, чтобы юла крутилась и искры летели. Так Мартин Вуттке играет Артуро Уи в последнем спектакле Хайнера Мюллера.

Мартин Вуттке

Вскоре после смерти Мюллера Вуттке стал интендантом Берлинер Ансамбля, но ненадолго — его актерская карьера (которой не могло не быть) пошла дальше, по немецким и австрийским театрам, по европейскому и американскому кино. На экране он появляется нечасто, все больше на втором и третьем плане, сверкая взглядом, обжигая словом. Главная роль в бесконечном немецком криминальном сериале «Место преступления» сделала его известным вне круга интересующихся театром. А после Гитлера в «Безславных ублюдках» Квентина Тарантино его стали узнавать и за пределами немецкоязычных стран (но ведь это несравнимо с той славой, что получил Кристоф Вальц). Вуттке ставил спектакли — заметно, но всегда оставаясь в тени богатой на таланты немецкой режиссуры и, к тому же, в своей собственной, густой актерской тени.

Он ведь насквозь театральный актер.

Невысокий жилистый брюнет. Черные глаза, темные до того, что иногда зрачков не видно — неестественно, пугающе темные. Хотя он, в общем, не отрицательный герой. Да и не герой вообще — он тот, кто стремится сбежать из мира, постоянно размышляющего о ценности человеческой жизни и постоянно уничтожающего человека. Князь Мышкин и Николай Ставрогин (у Франка Касторфа), Платонов (у Алвиса Херманиса), Боркман (у Саймона Стоуна).

Ибсеновский герой не лишен таланта, но талант этот окислен злобой и жестокостью. Боркман у Вуттке — обаятельный, но совершенно бездарный неудачник. Длинные нечесаные волосы, кое-как завязанный халат не по размеру, мрачный взгляд исподлобья, хвастовство и раздражительность — его высокомерие и презрение к миру не признаки сумрачного гения, но свидетельства начинающегося сумасшествия. Безумие как эскапизм.

В мольеровской трилогии Фольксбюне — «Мнимый больной» в собственной постановке, «Дон Жуан» Поллеша и «Скупой» Касторфа — он играл заглавные роли. Его чудаки — потерянные дети, застенчивые и даже закомплексованные, но неуравновешенные, неуправляемые: актер дергался, падал в обмороки, размахивал тростью, приседал и скакал, каркал, рычал, визжал, скулил, пыхтел, задыхался, ревел — никто не ревет так изобретательно, так виртуозно как Вуттке!

Вуттке не боится зашкаливающей эксцентрики не только в комедии, но и во вполне серьезных пьесах. В «Фаусте», прощальном спектакле Касторфа в Фольксбюне, он бесконечно изменчив, он — по очереди — все интерпретации: то злой старый развратник, бормочущий себе под нос, то интеллектуал с властными интонациями. Был у него гигантский эпилептический номер — не сцена, а именно что номер — сыгранный во всю громкость, во весь разворот мастерства: Вуттке корчился, перекатывался, шатался, лавой извергая Фауста, лавиной погребая всех остальных.

Он разворачивает своих персонажей, разглаживая их заломы, с вниманием вглядываясь в затертости. А тех, кому драматург не додал объема, придумывает внутренний сюжет сам. Так он делал все пьесы-игрушки Поллеша с их безумными названиями и сюжетами, вылетающими из головы с первым же бокалом вина после спектакля («Дело Мартина! Позаботься о Софи. В окно, Кэролайн! Свадьба Шпенглера. Кристина впереди», «Кто-то, кто съехал, потому что больше не мог платить аренду», «Я не знаю, что это за место, я знаю только сколько оно стоит» и так далее, и так далее).

Он умнее и тоньше своего темперамента, глубже и детальнее остроумных внешних находок. В его «вращениях» нет чрезмерного размаха, всего в меру и все вовремя — и не заметно, как он себя останавливает, как взвешивает. Это и есть мастерство. Его легкость — иллюзия, за ней такие же неудачи и пробы, и снова неудачи и пробы, и совершенствование, и сомнения, как у Пушкина, будто рифмующего на ходу, чей стол был завален стопками перечеркнутых черновиков. Но смотря на Вуттке в театре, хочется верить, что он просто актер милостью Божией. Просто гений, гении же существуют?

А если не существуют, так он придумает — и сыграет.