М. Булгаков. «Кабала Святош».
Режиссер-постановщик Анатолий Праудин.
Режиссер-педагог Виолетта Баженова.
Художник-постановщик Сергей Смирнов (при участии Игоря Каневского).

Спектакль курса Анатолия Праудина можно смотреть и оценивать без скидок на ученичество. Это именно спектакль — придуманный, выверенный достаточно жесткой режиссерской рукой и в целом, и в деталях. Конечно, он сделан с расчетом на большой курс. Отсюда — исключительное значение массовки, активно задействованной как в «театральных» сценах, так и в «церковных» и «королевских». Особенно подвижны, выразительны группировки в «театральных» сценах, показывающих закулисную актерскую суету, где каждый индивидуализирован, и у каждого, от мала до велика, своя скромная роль. Вот, воровато ссутулившись, промелькнула малышка Арманда (Анна Петросян), за ней устремилась было вытянутая как восклицательный знак фигура Мадлены (Полина Теплякова), но ее оттеснила переливающаяся, шелестящая актерская толчея. Вот погнался за кем-то сам разгневанный Жан-Батист, но крепкие актерские руки схватили его и не дают вырваться. А статная красотка Риваль (Анастасия Чеха), запрыгнув на него, нейтрализует гнев поцелуем. Здесь уже даже не столько психология, сколько импрессионизм — постоянные перемещения, приглушенный гул, шелест, журчание голосов (в то время как на сцене разворачивается какой-то нехитрый фарс с генитальным юмором и колотушками) дают общее ощущение радостного, тревожного улья, мнимый хаос которого предельно структурирован.

Четыре крепких столба отграничивают сцену, ступеньки ведут вниз, к живописному беспорядку бутафории и гримировальному столику справа. К нам этот маленький театр обращен своей закулисной изнанкой. В глубине, по ту сторону занавеса — гулкая чернота зала Пале-Рояль, смех, улюлюканье, аплодисменты толпы.

Сцена из спектакля.
Фото — И. Каневский.

Сцена остается сценой и когда действие переносится в королевский дворец. Придворная жизнь театрализована, конечно, в духе античных оригиналов. У подмостков, живописно сгруппировавшись, замерли скульптурные венеры и амуры в золотых полумасках, белых лосинах и туниках. По центру инсталлирован Король-солист с его идеальной балетной осанкой, величавыми движениями и медленными поворотами по-змеиному изящной маленькой головы. Театрально появление брата Варфоломея (Алексей Фролов): не то шаман, не то дервиш с бубном пугает зал бурятским горловым пением. Неизвестно, что больше возмущает Короля в этой ситуации — слово «требует» или эстетический дисбаланс, который вносит столь дикая фигура. Театральны даже кошмары кающейся Мадлены, воплощенные оживающими гаргульями Собора Парижской Богоматери (аттракцион, который придумывает Архиепископ — Михаил Каргапольцев, чтобы запугать несчастную полуслепую грешницу).

Легендарные спектакли 70-х годов — Сергея Юрского в БДТ и телевизионный Анатолия Эфроса с Юрием Любимовым — приучили нас к тому, что Мольер — роль для большого артиста с судьбой и биографией. В этом смысле для темпераментного Евгения Санникова это скорее роль «на вырост». Пока что он больше играет не столько самого Мольера, сколько мольеровского героя, правда, героя не фарса, а высокой комедии, например Оргона, то есть драму обманутого доверия. Мольер взрывной, Мольер влюбленный, Мольер эгоистичный (извиняющимся голосом выклянчивает дружбу у брошенной Мадлены). Очень выразительна его стелющаяся, выкручивающаяся, будто ставшая бескостной фигура, когда он выходит на сцену после спектакля с импровизационным панегириком Королю. Но финальный бунт Мольера несколько риторичен: устами персонажа явно говорит автор.

Сцена из спектакля.
Фото — И. Каневский.

На другом полюсе — Людовик XIV, Король-Солнце. Виктор Бугаков играет воплощенное обаяние абсолютизма: смесь небрежности, скуки, легкого презрения и тотальной невозмутимости, какая дается только по праву рождения. Ощущение себя как существа высшего порядка передается другим на уровне инстинкта, заставляет падать ниц и преклонять колена, и не изменяет Королю ни на троне, ни у балетного станка, ни даже тогда, когда ему самому приходится опуститься на колени перед Архиепископом в исполненной сдержанного шутовства позе смирения.

Противопоставление разных типов театра подается с плакатной прямолинейностью. В одном — теплота, теснота, непосредственность межчеловеческих коммуникаций, в другом — холодная отстраненность церемониала. Но обманувшемуся и преданному Мольеру в спектакле Праудина есть куда вернуться — в его театральную семью, туда, где его готовы защитить Бутон и Лагранж, раскаявшийся Муаррон. Трагизм нагнетается режиссерскими средствами: палачи-эскулапы из «Мнимого больного» в забрызганных кровью колпаках тупыми пилами четвертуют Мольера-Аргана. Но, может быть, такая гран-гинольная смерть артиста — не худшая из возможных смертей?

Сцена из спектакля.
Фото — И. Каневский.

Смысл спектакля не сводится к отношениям «художник — власть», он не про издержки патернализма и не про влюбленность художника во власть. Он про ничтожность личности, вне зависимости от статуса, социального происхождения и политической ориентации. Злободневным этот спектакль делают не плечистый парнишка в камуфляже, одноглазый бретер Помолись (Александр Никаноров) и его ребятки, и не то, что радиопередатчики на всякий случай спрятаны даже у купидонов и нимф под лосинами и туниками. Было время, когда в России самые зловещие политические прогнозы связывали с «силовыми структурами». В спектакле Праудина вояка Помолись — только пешка в чужой игре, которую ведет зловещая сила, безжалостная по отношению как к своим, так и к чужим. Это церковь. В этом смысле «Кабала святош», возможно, первый антиклерикальный спектакль новейшего времени. Он про безличные процессы, которые перемалывают и уничтожают человека. Он про механизм интриги как таковой, вовлекающей в себя все больше людей-винтиков, умных и глупых, невинных и виноватых, ведомых как осознанной ненавистью, так и угрозами. Сам замедленный темпоритм спектакля, кажется, воплощает неумолимый, размеренный ход репрессивной машины. Про то, что жертвой может стать любой, от «своих», вроде фанатика Варфоломея, посаженного в железном наморднике на цепь, опекаемого заботливыми безумцами, готовыми чуть что — придушить, чтоб не волновался, до самоуверенного забияки Помолись и (быть может!) самого Короля.