Эту фразу Эфрос привез когда-то из Японии, где ставил «Вишневый сад».
Сегодня ему 100 лет.

Кажется, он вглядывается из своего заоблачного сада-рая, вишня вся в цвету, (Господи, ты же его взял сразу в рай, да?):
— Как вы там?..

Если кратко, я бы озвучила ответ голосами его актеров из «Островов в океане»:
— Здорово одиноко вам будет там…
— Да, — сказал я, — нам будет здорово одиноко.

Я помню, Леонид Гаккель написал на смерть Святослава Рихтера: «Моему поколению придется доживать без Рихтера».
Моему поколению пришлось проживать жизнь без Эфроса.

Анатолий Васильевич Эфрос был трагический художник. Его стремительные музы — летучий Эрос (трагизм Эроса, как писал Н. Берковский) и темный Танатос — всегда дежурили у края кулис.
Но когда оборачиваешься в его сторону (а оборачиваешься независимо от дат и юбилеев) — в поисках утраченного времени и утраченной радости, — эта радость никогда не обманывает.
Она возвращается, пульсирует в душе, прорывается с музыкой его спектаклей, сквозь лица и голоса его актеров, и стремишься туда, на ясный огонь.
Эфрос — наша театральная КАРЕТА ПРОШЛОГО, и это неправда, что в ней далеко не уедешь.
Да в любую сторону своей души.
Хоть на Малую Бронную. На Малую Бронную 70-х, его золотое сечение.
Там горит свет, идет РЕПЕТИЦИЯ ЛЮБОВЬ МОЯ.
Звучит его голос: «Я люблю каждое утро приходить к актерам, с которыми работаю. Мы знакомы давно. Репетиция должна доставлять радость… на нее уходит половина каждого дня всей жизни».

Он родился 3 июля, в разгар лета, но почему-то день смерти засел в памяти сильнее. Таким ледяным обжигающим осколком.
13 января 1987 года все внутри промерзло и время замерло.
Укол в сердце, коллективное смертельное жало — и человека не стало.
Трагедия непоправима, эта жизнь не затеется снова, она рассеялась в воздухе времени, и нет давно той Москвы и той страны, и мы все растерялись-разъехались, как те острова в океане. Перешептываемся в ночном WhatsApp.
Вот так Ира Мягкова описала тот январский день:
«Наташа молча взяла меня за руку и отвела в маленькую комнату, где Он лежал. И все пыталась утешиться тем, что лицо у Анатолия Васильевича было спокойным, даже безмятежным, каким мы давно его не видели, потому что на Таганке он постоянно был в напряжении и в ожидании очередной обиды или неприятности. Мы сели на пол и долго смотрели в это мягкое лицо человека, который не хотел в жизни ни ловчить, ни вертеться, ни бороться, ни побеждать, ни преуспевать. Хотел лишь просто заниматься своим делом. И этим делом был счастлив».

Опять «фонит» из его Хемингуэя:
— В плохие времена живем.
— А не было никогда хороших!
— Ну, были дни, когда нам с тобой жилось хорошо…
— Это нам с тобой жилось хорошо, а времена-то были плохие…

Эфрос говорил, что режиссер должен носить в себе «острое чувство современности».
Он и носил современность в себе, и она сверкала и ранила в его спектаклях опасными осколками.
Но и сейчас, и при его жизни было очевидно: он носил в себе еще и острое чувство вечности.
Он настраивал свои спектакли тончайшими инструментами. Изумлялся: какое чудо человек, как непостижимо и загадочно он устроен!.. как хрупка жизнь и как нежна…
Он, как стеклодув, дарил актерам свое дыхание, свои интонации, ритмы, тоску. Эфрос всю жизнь говорил о трагическом очаровании жизни, о ее счастливом и мучительном непостоянстве. В его спектаклях жила сильнейшая страсть к разрывам, он был художник разрывов и потерь.
Но в них так же была налажена партитура человечьей тактильности: отцовских, материнских, дружеских рукопожатий и любовных объятий. Посильное человеку противостояние вывихнутому веку.
В театре больше всего его интересовал человек, тайны сердца, и психики, и судьбы. Все что хотел он выражал на сцене через человека: человек и нежно-мучительная ткань человеческих отношений, эти притяжения-отталкивания, объятия-разрывы, тончайшие нервные вибрации — вот что он умел «прясть» на сцене как никто другой.

Искусство театра считается самым нефиксируемым, самым сиюминутным и эфемерным.
Со дня его смерти прошло почти сорок лет.
Что остается?
Спектакли давно улетучились, и никакое видео не передает.
Книги, сборники и т. д… написанные с внимательной любовью.
Но руку на сердце положа: все равно лучше его четырехтомника ничего нет.
И там вернее всего можно услышать его голос, интонации и даже дыхание, правда.
Весной 1993-го в Петербурге был фестиваль его памяти. По всему Литейному Эфрос изумленно глядел с черно-белых афиш. Как вы там?..
Фестивальная машина прокрутила его спектакли, некоторые со вторыми-третьими составами — жаль, чуда не произошло.
Это чудо промелькнуло в фойе Театра «На Литейном» — там была выставка костюмов из его спектаклей: белый костюм Высоцкого из «Вишневого сада» на Таганке, серо-пепельное кружевное платье Яковлевой из «Месяца в деревне». Такой театр теней…
И воздушный змей из «Месяца…», мы на всю жизнь запомнили, как Яковлева плакала в финале, держа его в руках. Вот змей тогда и трепетал в том фойе как выставочный экспонат…

Мне кажется, лучше всех память о нем смог запечатлеть его сын.
Я имею в виду не только спектакль «Все тут».
Это и замечательная выставка 2005 года памяти Эфроса в Театре Анатолия Васильева на Сретенке.
В белом фойе он вытянул длинный ряд столов, на них — фотографические корытца-кюветы с водой, на дне — черно-белые фотографии эфросовских спектаклей, прижатые камушками.
Такая река времени, театральная Атлантида, ушедшая под воду.
Две вытянутые вверх огромные фотографии самого Эфроса открывали и замыкали эту «реку времени», этот длинный ряд театральных мгновений, плывущих по ней.
Эфрос, легкий и воздушный, веселый и беспечный, застигнутый, видимо, в момент счастливой репетиции, смотрел сверху — на нас, зрителей, на своих артистов и на свои спектакли, «плавающие» в кюветах. Там лежали не просто «мгновения» — миры.
Эфрос, не боявшийся со своими артистами погружаться на глубину экзистенциального отчаяния, — сам на этой выставке выглядел веселым, даже счастливым.
Открывая и замыкая длинный ряд собственных спектаклей, он как будто обнимал их.
Эту мизансцену надо было придумать и поставить. Что и сделал его сын.
Еще он «развесил» в фойе несколько эфросовских фраз: они были напечатаны на тонких невесомых пленках, черные буковки на прозрачном фоне.

И я не могу не сказать об одном странном сближении. Об этом невозможно не думать, если думаешь о силах судьбы.
Питер Брук ушел 3 июля 2022-го, в день рождения Эфроса.
Ровесники, они родились в 1925-м, один в Харькове, другой в Лондоне — родители эмигрировали из Витебской губернии, получается, соотечественники.

Эфрос умер в зимней Москве, ему был всего 61 год.
Брук умер в летней Франции, чуть-чуть не дотянув до 100-летия.
Брук прожил на целую жизнь дольше Эфроса.
Наверное, он вдохнул больше свободы и счастья.
А Эфрос — дождя и дыма. Морозного дыма отечества в том числе.
Брук много странствовал, все бросал и начинал свой театр то в Индии, то в Африке, открывая новое небо и новую землю.
Эфрос тоже ставил спектакли в Америке и в Японии, но главные сцены его жизни — московские: Малая Дмитровка и Малая Бронная. Там билось сердце его театра.
В последние, таганские годы ему страшно сдвинули линию горизонта, сузили жизнь. Очертили смертельный круг…

И вот о чем просишь: Господи, пусть их посмертные сны не будут потревожены знанием о новейшей истории их родины. На небесах, наверное, родины нет?

Кто знает, вдруг ангелы им там устроили встречу в неведомом узком переходе, на заоблачной полоске света?
В конце концов, они всю жизнь занимались магией театра и заслужили посмертные чудеса…
Они оба любили и ставили Чехова и Шекспира. Поговорили бы, наконец, об утратах, о потерянном доме и саде, о тайнах «Бури»…
Лично я представляю их встречу так:
«Человеческая природа нуждается в самопознании, которого она достигает, наслаждаясь игрой…» — скажет Питер со своей детской искрящейся улыбкой, на что Анатолий с ним радостно согласится.
И добавит: «Ты знаешь… В общем, в Шекспире нужно всего лишь четыре всплеска, вспышки, а в остальном — тишина точно развивающегося смысла. В такой тишине куда больше эмоции, чем в шуме».
И они пойдут, рассуждая о всплесках, вспышках и тишине…

Дмитрий Крымов прислал нам это видео с просьбой опубликовать в день 100-летия его отца.