«Фантазии Фарятьева». А. Соколова.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Наталия Лапина, художник Николай Слободяник.

«Человечество сослано на Землю за грехи, вы, по сути, сидите в тюрьме, но почему-то ждете радости и требуете дискотеки», — произнес как-то один драматург поколения Аллы Соколовой и даже, кажется, из той же мастерской Игнатия Дворецкого. Произнес достаточно давно, где-то в середине деятельных 90-х, когда «Фантазии Фарятьева» — пьеса о том, как человеку некуда деваться от застойной тоски-духоты-захолустности, и потому ему остается только верить в давно потерянный рай и родные души на других планетах, — не была репертуарной. А теперь вот ее ставят и ставят: видимо, вернувшийся застой и отсутствие света в пределах зрительной досягаемости заставляют опять блуждать взглядом по недостижимым небесам.

Правда, теперь вера в спасительных жителей других планет — удел фриков, населяющих пространство нового спектакля «Приюта комедианта».

Ступенчатое, уходящее вверх пространство спектакля — один большой радиоприемник, внутри которого светятся одинокими лампами, способными ловить неземные волны, еще несколько. Мы слышим голоса Вселенной и пару фраз Юрского, рассказывающего о своем «Фарятьеве» — первом спектакле по этой пьесе, и спектакле великом. Наверное, и каждую героиню можно считать приемником, излучающим некие радиоволны жизни, которые никто не ловит. Все нервны, в паузах между сценами мечутся, затерянные во Вселенной, повторяя свои и не свои реплики. В общем — «как будто мы жители разных планет» и «на вашей планете я не проживаю»… Еще в этом пространстве множество часов, символизирующих остановившееся или, наоборот, идущее время, а может быть, индивидуальные хронотопы героев.

А. Шимко (Фарятьев) и И. Соколова (Тетя).
Фото — Д. Пичугина.

Ставят пьесу часто, а последним был, кажется, «Фарятьев» в Пскове Олега Куликова, и там Павлика Фарятьева играл наезжавший из Петербурга Андрей Шимко. Играет он и в новом спектакле «Приюта комедианта», и это, увы, на мой взгляд, предопределило неудачу: последние годы Шимко так наловчился имитировать персонажную странность, что это стало уже «фирменным стилем», как и имитация «светлой» улыбки всеприятия жизни. И то, и другое лишено подлинности — ни странности, ни улыбке не веришь, как не веришь обычно актерским штампам. Наверное, поэтому Наталья Лапина переводит юродскую странность Фарятьева — Шимко в страшноватую неадекватность героя и делает его чистым монстром, за которым страшно не только уйти в другую жизнь, но с которым испугаешься находиться в одной квартире. Правда, подлинность монструозности Андрею Шимко тоже не дается, он соскальзывает на привычную светловатую странность человека не от мира сего.

Фарятьев-монстр, и это меняет весь расклад. Сюжет спектакля складывается в таких «предлагаемых» своеобразно: в тотально женском несчастном мире разновозрастных барышень нет никого, кроме этого непереносимого сумасшедшего, и если не лысый, никого не видящий и не слышащий Фарятьев, — то кто? Бедхудов, чья черная зловещая шляпа однажды мелькнет на заднем плане?.. По-разному странные женщины, числом четыре, суетятся вокруг бритоголового чудовища и с завидным аппетитом строят планы своей жизни, как будто не видя, кто тут в центре…

К. Плюснина (Люба) и А. Грибова (Шура).
Фото — Д. Пичугина.

Александра — Анастасия Грибова на первый взгляд мало отличается от Фарятьева, она так же бесконечно снимает-надевает очки, делает это неловко, невпопад, как и он: то ли и вправду подслеповата, то ли не хочет ничего видеть. В этой «очечной клоунаде» они даже кажутся предназначенной друг для друга парой близоруких чудиков, но Александра лишь раскоординирована «на грани нервного срыва», а Фарятьев нарочито рычит, кашляет, пучит глаза… Только в момент центрального монолога он становится похож на человека.

Эксцентрика, положенная в основу спектакля вместо обычной лирики, понятна: сколько можно плакать вместе с дождем? Написано «трагикомедия», ее и сыграем. Но, обделенные драматизмом, став комическими без «траги», герои деревенеют и оказываются малоинтересными, одномерными. Кроме Любы в сильном и самобытном исполнении Ксении Плюсниной.

Когда-то Юрский, дав Любу Светлане Крючковой, заложил традицию: нескладная, полноватая, большая девочка, Любасик-мордасик всегда оттеняет хрупкую, ломкую, женственную Шурочку. Спектакль Лапиной не исключение. Одинокая, лохматая, громоздкая, с сильным телом и нервными реакциями — Люба одна живет тут подлинно и переживает самую сильную драму одиночества: наверное, эта Люба повторит судьбу сестры Шушечки, ведь она тоже влюбляется на безрыбье в «незаурядного» человека. Правда, в отличие от издерганной Александры, эта Люба не дура. Она понимает, что никуда они из этого города не уедут, что все эти «В Киев, в Киев!» — ерунда, что они проживут длинный ряд дней, полный ее любви к Фарятьеву… Нет, ни в коем случае Плюснина не играет Чехова, она работает в том же эксцентрическом поле, и ее «бетховенский» хаер выглядит вполне себе клоунским париком. Но обогащая резкий эксцентрический рисунок психологической подлинностью, Плюснина не допускает никакой имитации. Тут все — до полной гибели всерьез, хотя и при обилии клюквенного сока.

Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.

Тетя Фарятьева (Ирина Соколова) говорит маме Александры (Елена Ложкина), что та похожа на ее сестру. Это хорошая театральная шутка: дело в том, что Соколова и Ложкина — сестры. Но шуткой все и заканчивается, актрисы не берут пока нот затаенной печали, которая есть у Аллы Соколовой и которая никак не противоречила бы эксцентрическому замыслу, а обогащала его.

Александра убегает к Бедхудову, забыв очки, по этой примете мама все понимает. А мы понимаем, что или у Шуры открылись глаза, любовь вернула ей нормальное зрение, или, наоборот, она ринулась в пространство своей любви, ничего не видя и едва различая реальность. Возможны варианты, годится любой.

И любой — лучше, чем выйти замуж за такого Фарятьева!