Когда я думаю о Константине Райкине, я чувствую себя персонажем одной известной сказки, который искал у другого персонажа тайный источник энергии — где же у него кнопка? Вот так и я думаю: где же у Райкина эта — нет, не кнопка — эта целая атомная электростанция, к которой он тайно подключается, чтобы заряда хватало на все и на всех — на роли, на постановки, на концерты, на театр, на бесконечную стройку, на студентов, да в конце концов на саму жизнь, до которой он тоже большой охотник. Как хотите, а с законом сохранения энергии он как-то лично договорился — ему разрешают точно больше, чем всем остальным людям. Помню, как когда-то я спросил его: ну зачем еще и школа, зачем студенты, это же столько эмоциональных затрат, да и времени не жалко ли? А он ведь никогда и ничего не делает вполноги, формально или равнодушно — уж если впрягается, то себе спуску не даст (что уж говорить об остальных). «А я от них подпитываюсь, вампирю понемножку», — улыбнулся Райкин так, как умеет улыбаться только он, обворожительно и немножко стеснительно, хотя и лукаво.

Константин Райкин.
Фото — Сергей Булкин.

У него обаяние, которое можно назвать «принудительным» — устоять невозможно. Когда таким одарен природой, кажется, можно уже ничего не делать — все и так сами придут и падут к твоим ногам. А Райкин всю жизнь не просто делает, талант свой он всегда умножает на работу. А еще на любопытство, на творческую жадность, на внимание к другим. Прекрасно мы знаем, что иногда собственный дар мешает людям видеть чужие открытия. Ему — нет. Много раз видел его в зрительных залах, так вот смотреть на Райкина не менее интересно, чем на сцену: в то, что ему нравится, он влюбляется, вгрызается, даже каким-то образом присваивает.

Театр, иногда мне кажется, это и есть способность присвоить, сделать своим. Слушая модные сейчас рассуждения о том, что время лицедейства прошло, что «притворство», умение сыграть чужой опыт не просто устарело, но и морально ущербно — мол, искусство возможно только от первого лица, — я представляю себе великих актеров, прежде всего Райкина, и думаю: все это глупости неудачников. Потому что никакие рассуждения о «новых этиках» не стоят пяти минут возможности видеть его на сцене. Может он сыграть все и всех — и короля, и шута, и снег, и табуретку, и вельможу, и бездомного, и простака, и философа, и саму грусть, и само веселье, и античную трагедию (почему ему до сих пор не предложили Эдипа?), и радостную чепуху, и мировую душу, и человека, и льва, и орла, — ох, интересно, а как он сыграл бы куропатку? — и рогатого оленя, — господи, а как бы он сыграл гуся! что за чудо природы был бы этот гусь! — а вот паука, кстати, сыграл, ну не совсем паука, а насекомое в «Превращении» у Валерия Фокина… Еще он может сыграть Время, не из «Зимней сказки», как бы в дополнение к его блестящим шекспировским ролям, а время вообще. Наверное, потому, что за его упругим, полнокровным жизненным током всегда видится глубокое знание о мире, сомнение в нем, и грусть, и благодарность — наверное, можно было бы назвать это «еврейской мудростью», но там столько и русского, и всемирного, и космического, что искать одно слово не стоит.

И вот еще о чем я часто в последнее время думаю. Немало у нас театров, которые много о себе всегда понимали, считались хранителями чего-то там прекрасного, и руководили ими уважаемые люди, рассуждавшие о всяких высоких материях, и принято было при виде их низко кланяться и благодарить. А о других театрах, которые правили ремесло и без устали работали для зрителя, в том числе и о «Сатириконе», принято у них было, чего греха таить, говорить со снисхождением. И вот умерли уважаемые мастера, и пришли времена совсем худые, лживые и угрюмые, и вдруг обнаружилось, что в этих самых хранилищах «прекрасного» столько гнили и низости скопилось, что подташнивает даже. А вот про «Сатирикон» ничего такого не скажешь. С достоинством живет, не оглядываясь и не прикрывая прорехи на совести. В этом вижу прежде всего заслугу художественного руководителя. Представляю, как ему нелегко.

Дорогой Костя, уважаемый (ох, не ко всем я могу теперь так обращаться) Константин Аркадьевич! Будьте, пожалуйста, всегда!

Слушать его — наслаждение, смотреть его — радостно и интересно.

Мужественный, не останавливающийся ни перед чем ради театра человек. Работающий как каторжный, каждый божий день без остановок и перерывов.

Может ли быть жестоким — да, может.

Может ли быть несправедливым — да, может.

Может ли быть бесконечно добрым — да, любящим и справедливым — да…

Не может быть равнодушным. Никогда. Бесконечно сомневающийся, бесконечно и страшно красиво говорящий о театре, о своих актерах, школе… Я поздравлял его с 70-летием… Прошло 5 лет, бесконечных 5 лет. Оставил бы все слова, что сказал тогда, но прошло 5 тяжелых, страшных лет. За это время выпущен наш с ним 3-й спектакль. Трудный для него и для меня. Но честный и важный, может, как никакой другой… Потом была наша последняя встреча «вживую» у него в кабинете, который и не кабинет вовсе — а такое теплое, уютное место его жизни.

Вся его жизнь как будто на виду и в то же время очень скрыта. Его маршрут очень простой — его можно найти в автомобиле, курсирующим между театром, школой, Полковой (место, где репетируются все спектакли «Сатирикона») и домом, где живет его семья. Он отгорожен от мира плотными шторами и в то же время связан с миром своими чувствами, интуицией, сердцем.

Для меня театр место, где можно спрятаться, место, которое спасает, — смею предположить, для него тоже. Мы пили чай и ели какие-то особенно вкусные конфеты, которые есть только у него. Говорили про катастрофу, про крах жизни и страх. Очень горькая была встреча и теплая. Он остался, чтобы стоять на страже, и стоит, как оловянный солдатик из сказки. Мужественно и благородно. Наивно и бесконечно красиво. У нас говорят «театр-дом»… Сколько споров, оскорблений, унижений и отрицания этого, в общем-то, поэтического, духовного слова. А все так просто и ясно. Вот как у «Сатирикона»: здания нет — а Дом есть. Это как тело — и дух. Это к смыслу слова Дом, Родина, Храм. Это ведь все внутри нас. Как в песне Цоя.

Пять лет назад, поздравляя его, я сказал так: «Если что-то и желать ему сегодня, в этот дурацкий день, то только непокоя, недовольства, злости, стремления все изменить. Хотя он и так это делает и без моих пожеланий. И еще — чтобы наконец закончилась эта чертова стройка и театр мог наконец вернуться в свой дом, в дом его отца… в его дом. Я знаю точно, что ему кроме этого не нужно ни-че-го. Только стоять без пяти семь в кулисах и трястись от страха… А потом перешагнуть черту и стать другим, наверное, самим собой… Будь проклято и благословенно время, сжирающее нас».

Как будто ничего не изменилось с того дня… Так же не идет стройка театра, так же Костя и его прекрасные товарищи выходят на сцену… Но это не так: все стало другим. Вопрос «как остаться собой» обрел свое подлинное значение. И я знаю человека, который знает ответ, хотя никогда не признается в этом…

Сейчас он опять меняется: по-другому репетирует, ищет смыслы, возможность оставаться самим собой в это чертово время. И выбирает сложное и лучшее, красивое и трагичное — Сирано… Это и моя любимая пьеса тоже… Что его держит? У него, конечно, есть свое объяснение. У меня такое: им движет любовь к сцене, буквально к доскам, к поту, которым они пропитаны, к ее запаху, духу и ангелам, которые на ней живут. Это даже можно назвать эгоистичным… Но мне это нравится. Будь здоров, дорогой, бесконечно любимый Константин Аркадьевич…