В конце ноября в Петербурге прошли масштабные гастроли «Коляда-театра». О многих из спектаклей, включенных в гастрольную афишу, («Вишневый сад», «Ревизор», «Женитьба», «Борис Годунов», «Трамвай „Желание“») Петербургский театральный журнал в свое время писал. О тех, что не описаны, сейчас рассказывают наши авторы.

«Мертвые души». Н. В. Гоголь.
Коляда-театр.
Инсценировка Николая Коляды.

Было бы странно, если бы Николай Коляда не поставил «Мертвые души» и не поставил бы так. Из любого спектакля Коляды (хоть по Шекспиру, хоть по Чехову) ясно, что самый сущностный его автор-классик — Гоголь. Во всяком случае, в плане натуры, рож-масок, гиперболы, алогизма. В этом театре давно идут и «Ревизор», и «Женитьба». В 2009 году Коляда написал пьесу под названием «Коробочка», на ней основаны некоторые сцены спектакля «Мертвые души» 2013 года. Много лет назад в интервью Радио Свобода Коляда признался: «Гоголь — член моей семьи». (Заметим: не наоборот, не самому туда, а Гоголя сюда, на пр. Ленина, 97.)

В непрерывном саундтреке этой постановки — попсовые песни на темы дороги. Русь-тройка на областной трассе. Соответствующая картинка, хоть ожидаемая, но «зачудительная» (словечко из лексикона здешнего Чичикова). Узнаваемые промтовары в макродозах. Чехлы на мебели, разделочные кухонные доски в крупных ярких цветах, такие же костюмы, в том числе мужские, включая брюки. Плюс шапки-маски зайчиков, малиново-зеленые нейлоновые парики-ирокезы и т. д. При подсчете мертвых душ для примера во множестве используются убогие и безликие советские пластмассовые куклы-неваляшки модели «Ксюша».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Население усадьбы Плюшкина — выстроившийся в эстрадное каре мужской ВИА (вокально-инструментальный ансамбль), принимающий попеременно две позы, туда-сюда, туда-сюда, «Разлука долга-а-я, дорога дальня-я-я…». Собакевич идентично имитирует манеру речи и голос Ельцина. Его жена (Феодулия) превращена в секретаршу-мультфильмцаревну в громадном золотом кокошнике… В миксте образов убогой реальности современной жизни и телевизионной картинки нет неожиданностей, сам по себе живой и смешной, он работает на смысл, вернее, на один из планов смысла. «Чмоки-чмоки» — приветствуют персонажи друг друга, а режиссер — зрителей. Пошлость мифа и миф пошлости. Лозунг, провозглашаемый Чичиковым в начале каждого следующего путешествия (на тройке/огородной тачке), — «Вперед, Россия! Вперед, Селифан!». Профанное снижение образа, идеи, речи — принцип спектакля. Вдохновенную балладу лириков-шестидесятников «А я еду за туманом» исполняет у Собакевича хор чиновников в шапочках с ушками зайчиков.

Театр Коляды по своей природе нецельный, клиповый, номерной, эклектичный. Принципиально и открыто противоречивый. В этом его своеобразная сила, он использует возможности открытой формы. «Мертвые души» можно проржать на уровне китча или побеситься, не заметив, что китч становится иронией и самоиронией. В действии спектакля есть сам Гоголь, и он в конце трижды перевернется в гробу (на постаменте своего памятника) — это финальная точка самоиронии формы, которая заложена в стилистическом поле «народного» спектакля. Чичиков, удирая в конце с этого базара, показывает средний палец окружающему народу (fuck off, товарищи). Коляда тоже знает, как делать кассовые спектакли. Их можно отнести к направлению new folk, к актуальному публичному общедоступному театру. Кстати, про искусство в этих «Мертвых душах» тоже есть: как увертюра к обоим действиям разыгрывается фрагмент мини-оперы Шостаковича «Антиформалистический раек», изображающей худсовет Союза композиторов.

Сцена из спектакля.
Фото — Т. Андреева.

Рядом с ревю-листическим изображением натуры прочерчивается обобщенное страшное. Указанный fuck off состоянию нации последовательно выстроен и проговорен, он довольно жесток. Музыкальный лейтмотив, регулярно обрывающий дорожное радио, — In the Death Car, песня Горана Бреговича, спетая Игги Попом: «You’ll take a ride through the strangers//Who don’t understand how to feel//In the deathcar, we’re alive» («Прокатимся мимо толпы незнакомцев, которые не умеют чувствовать, в машине смерти мы живые»).

В спектакле намечена трагическая интонация. Печальнейший, трогательный и загадочный Гоголь (Ринат Ташимов) с бюстом самого себя в руках выходит на постамент и совсем не смешно (не как Чичиков, которому тоже даны эти слова) говорит про Русь. А к нему тревожно обращается Коробочка, она после нашествия Чичикова странствовала и странствовала по свету, являлась в разных сценах, пытаясь понять: что все это значит? Она отчаянно кричит Гоголю, что не все продала и не все выставляла на продажу…

Сцена из спектакля.
Фото — Т. Андреева.

Трагическую жуть спектакля, каким он был на премьере, отразил Павел Руднев. «Гоголь с испугу умер, испугавшись России, которую он увидел, разглядел, напророчил… — мир мертвецов, сосунов и нетопырей».

Спектакль живой, нелинейный, идет в театре ровно два года, идет по-разному, в Петербурге баланс сместился в сторону фарса. И все же другое, странное, сложное осталось. Вот сцена сплетен женщин о Чичикове (…что «увезет губернаторскую дочку» и т. д.). Все наряжены как невесты (правда, с дикими нейлоновыми париками) и усажены за общим столом, сосредоточены на чем-то отсутствующем, разговаривают кукольными голосами… И замирают в тусклом ночном свете. Едва ли живые… Панночки?

В актерском существовании спектакль такой же коллажный, как и в строении. Олег Ягодин играет Плюшкина. Это страшный образ, не броский, глубокий, со «сжатой» мощной энергией: совершенно ледяной, бесчувственный, углубленный в себя лагерник, видимо, уже не чувствующий боли, полупаралитик, разговаривающий режущими блатными интонациями, с невидящим взглядом, с геометрической траекторией движений параллельно партнерам и резкими мелкими жестами. Образ, в котором закодировано беспощадное и безнадежное начало, Русь сидящая. Рядом гиперактивный Ноздрев, обобщенный в единой энергетике образ, напоминающий о принципе «психологического жеста» М. А. Чехова, сыгранный Александром Кучиком. Рядом и яркохарактерный подробный Собакевич-Ельцин — Сергей Федоров, и остраняющийся, легко переключающийся из плана мнимой интеллигентности в истинное звероподобие Манилов — Антон Макушин, и «светские дамы», сыгранные внешне и агрессивно, как в телевизионном «скетч-шоу» (типа подруг Энджи и Крис в «Одна за всех»), и много ролей, обозначенных наивно-эстрадно. Хотя способ игры разный, все, кроме Чичикова, объединяются общим ритмом, «заведенностью» на механическую бессмысленную жизнь. Коляда предлагает совершенно оригинальное решение роли Чичикова. Ее играл совсем молодой артист Игорь Алешкин. Противопоставлены поколения персонажей. Простак — торговый агент, наивный и симпатичный, сперва «позитивный», насмешливый, узнаваемо лукавый пофигист, регулярно выкрикивает патриотическую речевку, в путешествии с другом Селифаном познает свой русский дом. Его бизнес без всякого масштабного криминала, скорее, возможность поездить-развеяться, не создавал бы объективно никаких оснований для конфликтов, страха и вражды. Но приходится попадать из одной дикости в другую. Чем дальше, тем больше он впадает в оторопь и заговаривает про «прекрасное далеко». Такому Чичикову недаром отданы куски авторских лирических размышлений поэмы.

Сцена из спектакля.
Фото — Т. Андреева.

Коллаж по-абсурдному концентрируется в нескольких сценах. На балу губернатора гости, покачиваясь, как в поезде, в такт In the Death Car, выкрикивают невероятные версии истории Чичикова, отрицающие одна другую. В конце в окно всовываются разномастные персонажи и выкрикивают то, что каждого тревожит: про входящие в моду фестончики, про начальников-«фетюков», про русскую тройку. Русь-тройка несется коллажно.

Как бывает в спектаклях Коляды, тут три увертюры, три финала, а между ними — многожанровая, разностилевая, разнокачественная игра. Зачудительное руление образами национального мифа.