«Гриша не свидетель». Н. Рябцева.
РАМТ (Москва).
Режиссер Александр Чеботарев, художник Алиса Школьникова.

Спектакль «Гриша не свидетель», поставленный по одноименной рифмованной книге Насти Рябцевой, выпущенной издательством «Самокат» в 2023 году, вырос из эскиза лаборатории РАМТа «Универсальное детство». В центре сюжета — мальчик Гриша, которому только что исполнилось 14 лет. В его жизни никакого треша: любящая семья, школа, хорошие оценки и друг Мирон из элитного лицея. Вполне себе среднестатистический мальчик. Просто вдруг как-то навалилось разное: умерла бабушка, уехала мама, а в школе одноклассники травят девочку. И травят-то по-обыденному: обзывают, рюкзак отбирают — никаких кошмаров с избиениями, выложенными в интернет, и прочими ужасами, которые мы частенько читаем в новостях. Гриша — обычный мальчик с самой обычной жизнью. Таким героем может похвастаться редкая подростковая книга, но усредненность делает его ближе к читателям, а зло, с которым он сталкивается, сильно ударяет именно из-за своей повседневности. Оно просто есть, разлито в воздухе и часто оказывается незамеченным, но дает плоды в виде насилия еще большего — того, которое невозможно уже проигнорировать.

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

У Гриши чуткий детектор: он не может понять, что именно его смущает, не может сразу проговорить, назвать, но чувствует, что что-то не так, неправильно. «Раз у меня внутри скрежещет, я решил записывать эти вещи», — и Гриша начинает писать свой полный иронии и меланхолии рэп.

В спектакле Александра Чеботарева, недавнего выпускника Школы-студии МХАТ, Гриша разложен на хор из шести голосов. Его одновременно играют и не играют Александра Аронс, Илья Барабошкин, Данила Голофаст, Дарья Затеева, Дарья Рощина и Антон Савватимов. Режиссер делает ставку не на яркие постановочные решения, а на личное присутствие актеров и универсальность высказывания. В начале артисты, по очереди появляясь на сцене, представляются своими именами, говорят от себя («Я — Даша, я — не свидетель», «Я — Илья, я — не свидетель» и т. д.). Потом, как бы перехватывая друг у друга, примеряют на себя Гришу, становятся его коллективным «я». Они играют и мальчика, и всех второстепенных героев, не отказываясь при этом от самих себя, предельно искренне существуя в мире чувств подростка, соединяя его с собой. Яркая характерность, с которой работает Антон Савватимов в образе папы, странноватого доктора исторических наук, предпочитающего сидеть дома, а не взаимодействовать с внешним миром, сменяется такой же откровенностью в «я»-высказывании.

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

Так же работает Дарья Рощина, на которую приходится самый большой удельный вес внутренних переживаний Гриши, переключаясь периодически на карикатурную, но очень узнаваемую учительницу. Александра Аронс, ведущая линию переживаний, связанных с мамой, ее же и играет. Она работает на тихой, спокойной, но очень взрослой интонации, будто открывая глубинные переживания мальчика — то, что он, может быть, еще не осознает в самом себе, но что обязательно проявится в будущем. Кажется, что Гриша, разложенный на шестерых актеров, как будто вбирает в себя и всех персонажей, его окружающих, и самих артистов, и зрителей в зале — в каждом из нас есть что-то от Гриши, а в нем — от нас. Искренность, чуткость и теплота, с которой существуют актеры, позволяют снизить градус пафоса, неизбежно возникающий в стихотворной форме: «За окном идет мокрый снег, мне 14, я — человек», «Я, Алексей Степанович, здесь сижу, потому что места в мире себе я не нахожу».

Способствует универсальности и сам текст Рябцевой, в котором переживания подростка переложены на метафоры из взрослой жизни. Авторская интонация — это взгляд выросшего человека даже не на себя в ретроспективе, а на себя сегодняшнего, но вновь оказавшегося в ситуации растерянности. Когда снова нужно пройти обряд инициации, когда жизненный опыт как будто обнулился, а ты снова не знаешь, как быть и как жить. За подростковыми переживаниями Гриши просвечивает опыт любого человека — как уже прожитый детский, так и тот, что приходится переживать будучи взрослым. Так первая серьезная влюбленность школьника рифмуется с эмиграцией. Дарья Затеева быстро переходит от обозначения одноклассницы Ани — девочки, которую травят в школе, — к Грише влюбленному:

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

Мое сердце томится, будто бы на границе
с паспортом ждет пограничник.
Пустите меня, — кричит, — сделайте меня ближе,
Катайтесь со мной на лыжах,
Ходите со мной по паркам,
Пусть и будет не жарко.
Позовите меня к себе в гости,
Напишите мне постик!
Позвольте мне быть вашим рыцарем, милая заграница.

Текст Рябцевой, в котором постоянно меняются размер и ритм, строится то на необычных метафорических оборотах («Сумрак давит, как тумбой»), то на дурацких рифмах («Иногда она преподносит нам сюрприз, твердый, как пятилетний ирис „Кис-кис“»). В нем практически нет молодежного сленга, основное свойство которого быстро устаревать, а патетика, достигающая иногда почти древнегреческого накала, быстро сбивается подчеркнуто нелепой иронией («С днем рождения, сын, так жалко, что я не рядом, / но как же, как же я рада, / что в моем доме растет такой человек! / Прости, я перезвоню, мне звонит похоронный / агент Имярек»).

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

Постановочная группа чутко следует за авторской интонацией, наделяя свойствами универсального опыта все элементы сценического действия. В начале на пустую сцену выходит актер Данила Голофаст, рассыпающий снег из школьного рюкзака, как бы прочерчивая им четкую траекторию из прямых линий. Но с появлением других артистов, совершающих такие же действия, линии заметаются — прямая дорожка превращается в хаос. А позже, когда Гриша — Александра Аронс прогуливает урок истории, стоя на улице в наушниках на фоне проекции панельного гетто (видеохудожник Екатерина Чебышева), снег превращается в метель, накрывающую героя с головой. Сценография спектакля проста (художник Алиса Школьникова), но позволяет сократить дистанцию со зрителями, обратиться к универсальному адресату. На экране проецируются то линии электропередачи, то старенькие жилые районы с горящими окошками, которые позже возникнут на сцене физически. Большие макеты со светящимися окнами все же меньше, чем человеческий рост. Игра с масштабом позволяет посмотреть на актеров как на великанов — на тех, кто вырос из собственного маленького уютного мира. Панельные хрущевки — символ общего детства, они были тогда, есть и сейчас. И в их неприглядности есть что-то щемяще родное.

Класс, дом, новогоднее застолье выстраиваются из нескольких школьных парт, на одной из которых красуется вневременное послание «Гриша — лох!». Режиссер вводит в канву сценического действия несколько интерактивов, которые часто становятся формой насилия над зрителем. Но здесь они появляются, когда наш уровень доверия к сценическому миру высок, а с героями ощущается душевная близость. Гриша — Александра Аронс рассказывает о смерти бабушки и собственном дне рождения, предлагая зрителям угоститься конфетами. Жест вызывает одновременно и теплую ностальгию по школьным праздникам, и щемящую тоску — такие же карамельки могли бы быть и на поминках. Жизнь здесь вообще рифмуется со смертью, но едва уловимо, даже, можно сказать, нежно. Гриша одновременно прощается и с бабушкой, и с собственным детством, мечтая, что сладость последней конфеты принесет ему ту же радость, что бывала в 4 года, когда мир еще был устроен просто. Снег, рассыпанный по сцене, актеры собирают в холмик — это именинный пирог Гриши, но напоминает он могилку. Сев вокруг него, артисты хором проговаривают желание Гриши, звучащее, как шаманский заговор или молитва:

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

Дай мне год дерзости, чтоб останавливать мерзости.
Дай мне не быть хорошим, когда хочется плюнуть в рожу.
Дай, чтоб больше никто не умер:
Ни бумер, ни зумер.
Дай мне, что ли, влюбиться
И не есть никогда лакрицу.

Интерактивы позволяют создать общее пространство, предложить зрителям перестать быть свидетелями, а стать соучастниками действия — нехитрым путем расширить наш эмоциональный опыт, нашу возможность проявиться и встать на одну позицию с Гришей:

Короче, я устал быть одним из свидетелей,
которых больше 5 миллиардов на свете.
Я хочу стать действующим,
хочу стать действительным,
как Гарри Поттер, если бы он жил в Питере,
если бы у него волшебства не было,
а только в окне серое небо
и под ногами серая слякоть.

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

В стихотворный текст Рябцевой Чеботарев вводит единственный прозаический отрывок — речь Астрид Линдгрен «Нет насилию!», прочитанную в спектакле папой-историком. И это тоже расширяет объем, позволяет говорить о насилии вообще, а не о частной истории школьника. Речь Линдгрен рифмуется с открытием самого Гриши, обнаруживающего в себе сначала способность улавливать неправильность происходящего вокруг («…но мне доставляет страдания, / когда я вижу, что кому-то специально / делают больно, / а я стою и смотрю, как покойник»). А позже — и умение поставить себя на место другого, испытать сочувствие, увидеть человека за любым социальным «я», за любой маской («Я почувствовал что-то странное, то есть жалость к Романову <…> Я был так зол на его мать, пока не начал соображать, что, может быть, и ее тоже словами в детстве били по роже»).

Инициация ждет в спектакле не только Гришу, решившего перестать быть свидетелем, но и его маму, которой предстоит бороться с ветряными мельницами на школьном собрании и доказывать, что унижение — это не игра, не детские забавы, а насилие в его первой, еще зародышевой форме. И что зло неизбежно приводит к злу еще большему, насилие — к новому насилию. И остановить этот порочный круг очень сложно, да и непонятно, возможно ли вообще. Мы все время воспроизводим зло, иногда даже не желая этого, не замечая или не задумываясь. И перестать быть свидетелем — страшный, но необходимый акт взросления.

Сцена из спектакля.
Фото — Мария Моисеева.

Полифоническая природа спектакля позволяет говорить о зле вообще — о его опасной непроявленности, о равнодушии и попустительстве, о воспроизведении губительных паттернов, свидетельствуя разом за всех — «которых больше 5 миллиардов на свете». К финалу композиция спектакля кольцуется. Актер Антон Савватимов уверенно произносит: «Я — Антон, я — не свидетель», и, обращаясь к каждому в зале, молодым и постарше, продолжает: «Мы не хотим участвовать в этом фарше».

Спектакль говорит со зрителями — не только подростками, а людьми любого возраста — о природе ненависти и зла, о необходимости любви как единственного закона существования. Суперсила обычного мальчика Гриши — в семейной любви и поддержке, которую он получает от родителей. Они дают ему опору, смелость перестать быть свидетелем. И может, не надо учиться драться, а просто нужно иногда, как в финале спектакля, набрать побольше воздуха в легкие, преодолевая страх и тревогу, кинуть кому-то круг надежды, крикнув: «Гриша, ты там в порядке?»