В 2019 году исполняется 240 лет РГИСИ (дата, впрочем, сомнительная и недоказанная: нет связи между драматическим классом, который набрал Иван Афанасьевич Дмитревский в рамках «Танцовальной Ея Императорского Величества школы» — и Школой актерского мастерства (ШАМ) Леонида Вивьена, от слияния которой с КУРМАСЦЕПом Всеволода Мейерхольда в 1922 году получился Институт сценических искусств, ИСИ… Но вот что точно — в октябре этого года исполнится 80 лет театроведческому факультету. И тут без дураков. Самая старая театроведческая школа, идущая от 1912 года и графа Валентина Зубова, оформилась в факультет в 1939 году. Был набран первый курс студентов, и 1 октября начались занятия.

Эту школу олицетворяют многие ее создатели и продолжатели. Когда-то, начиная журнал, мы почти сразу организовали рубрику «Учителя». Частично из нее, частично из новых текстов пять лет назад была собрана и издана книга «Учителя» (составители Марина Дмитревская и Евгения Тропп), история факультета в лицах преподавателей и учеников (каждое эссе написано учеником об учителе). Герои книги — представители старших поколений педагогов нашего театроведческого (и портреты в ней расположены по хронологии их появления на факультете). Кому-то знаком этот том, кому-то — нет. И мы решили в течение предъюбилейных месяцев выводить в широкий читательский мир лица и творческие биографии знаковых педагогов театроведческого факультета. Вот так — серией, каждую неделю. Чтобы помнили.

В тот год, когда мы поступали, конкурс зашкаливал за 34 человека на место. Набирали курс студентов национальных республик, они шли по специальным направлениям от Казахстана-Таджикистана-Эстонии-Туркменистана — и на нас, бедных русских, оставалось каких-нибудь пять мест. А на тех, кто был после школы, не оставалось практически ничего: после школы в те годы почти не принимали. И хотя постепенно целевики из Казахстана-Таджикистана-Эстонии-Туркменистана отпадали, и хотя меня «после школы» в итоге приняли — все это казалось счастливой случайностью, и было понятно: продлится недолго. Слово «профнепригодность» нам объяснили сразу, курс был непростой, «слоеный», четко делился на элиту и плебс (ясно, что я была плебс-плебс-плебс), ироничные однокурсники с сигаретами, прошедшие литературный клуб то ли «Дерзание», то ли «Терзание», рассуждали о не напечатанном еще Вампилове и молодом Рощине, презирая меня, глаза которой не видели ничего слаще опубликованных текстов Володина, Арбузова и Розова… Весь первый курс я от страха молчала. Сидела ни жива ни мертва: понятно, что выгонят, но надо было продержаться хоть сколько-то… И на семинаре по драманализу, который вела Анна Владимировна Тамарченко, я, кажется, открыла рот только один раз за год — и то чтобы объяснить группе, как безнравственна Нора Хельмер, бросающая своих детей (по молодости лет я была исключительно чадолюбива).

И когда в конце первого курса ироничные и языкастые получили у Тамарченко финальные тройки, двойки и перезачеты, а я, молчавшая как рыба, — пятерку в обоих семестрах, — это было не только огромной поддержкой моей обмирающий личности (может, не выгонят?), но и загадкой на несколько следующих лет. Ведь оценка складывалась в том числе и из семинарской работы. Я сохранила этот вопрос до защиты диплома и уже на выпускном застолье спросила Анну Владимировну: «Почему вы поставили мне пятерку? Ведь я молчала…». Она хрипло хохотнула, глядя из-под очков, очень довольная собой: «Но ты же смотрела!»

Драманализ у Тамарченко был на первом курсе самым главным предметом. И запись актера в роли, стоявшая на месте нынешней записи спектакля, и методологический семинар у «Льваиосича» Гительмана, возникший во втором семестре, были по ощущению не так важны. А Тамарченко, с папиросой в зубах, поглядывая на наши обалделые лица веселым, азартным, каким-то «флибустьерско-комсомольским» глазом, с видимым удовольствием вколачивала в наши мозги железные схемы анализа драматургического текста. Ей было радостно оттого, что она знает то, чего не знаем мы, и она преподносила нам очередное понимание конфликта пьесы — как новогодний шар из-под шляпы иллюзиониста.

То, что она делала, уверена, было очень правильно для первого курса! Это была какая-то крайне необходимая азбука для крестьянских детей, такая Ясная Поляна! Она учила нас, филиппков (по крайней мере меня-филиппка) алфавиту, слогам и базовым словам. Настаивала на четкости мышления, тренировала, заставляя искать и определять конфликт, конфликт, конфликт, а дальше на его основе рассматривать, строить, мять действие, не уходя в голубые туманы тонкостей, а вычленяя четкие этапы развития действия. С конфликтом мы засыпали и просыпались, отчетливо помню, как иду по улице, а сама думаю про конфликт «Обыкновенного чуда»… И — вот он, и действие начинает складываться поэтапно, и такая радость!

Я и сейчас считаю, что разные там онёры и всякая «тонина» («сколько живу, а такой тонины не видывал») — со временем никуда не денутся от тебя, да и ты от них никуда не денешься. И все профессиональные кондитерские удовольствия, вся «расструктуризация» в будущей театроведческой жизни пребудут с тобой в полное твое удовольствие, а вот первый курс — для структуризации мышления, для черного хлеба, для точных определений. Не плавай в словах и оттенках, а давай точные формулировки. На первом курсе надо вручить студенту хотя бы первый инструмент, хотя бы рубанок, чтобы он начинал обстругивать доску. Инкрустировать ее он будет после. Анна Владимировна давала нам в руки инструмент. Будет справедливым сказать — этот инструмент помогает мне всю жизнь, голова «расщелкивает» конфликты спектаклей так, как учила Тамарченко. Ее система была некой «колокольней»: дернешь за большой колокол-конфликт — откликаются малые колокольчики — само действие с противоборствующими группами действующих лиц и «нравственно-психологические» (так она их называла), внутренние конфликты персонажей. Дернешь за какой-нибудь «нравственно-психологический», и если откликнется большой колокол — значит, правильно ты определил, а не откликнется — думай дальше. Анна Владимировна Тамарченко учила понимать, про что пьеса, а уж потом — как она сделана. Под конфликтным противостоянием неких «больших величин» понимались вещи категориальные, но под страхом смерти было запрещено определять конфликт как борьбу добра со злом (это есть везде), правды с неправдой и т. д.

Она учила проверять целое частным и частное общим, обожала слово «диалектика» и во всем видела социальную основу, в том числе в этом самом конфликте. Некоторые мои однокурсники так увлеклись этой социальностью, что, помню, на какой-то день рождения Энна Сиймера я даже писала вирши: «Хоть не утратил светлый лик ты, / Но социальные конфликты / Тебя упорно увлекли, / Пока жена была вдали…»

Определение конфликта — это для меня всю жизнь уже некий автоматический «подводный режим», не фиксируемый прямо на бумаге, но четкости мышления мне он явно прибавляет. И когда начались «голубые туманы» глядящего в окно «поднебесного» Бориса Осиповича Костелянца, — мне они не оказались родственны, прочнее было на простом демократическом берегу Тамарченко… Для кого-то было ровно наоборот, но тем и хорош был наш факультет…

Это сейчас студенты знают о нас из Интернета все, включая картинки пляжного отдыха (впрочем, и мы знаем о них много больше и, когда слышим о бессонных ночах, проведенных над неудачной курсовой, можем предъявить тусовочные фотографии тех же ночей из ВКонтакте…). Мы же в свое время ничего не знали о наших педагогах (или это я не знала?). Мы жили в мифологизированном мире, где существовал Олимп, откуда наши учителя спускались учить нас. На кафедру заглянуть лично я не решалась никогда, увидев педагога на улице, не находила в себе сил перегнать его — от страха подгибались ноги. С Олимпа иногда доносились какие-то отрывочные сведения о собаке Рабинянц и Гительмана, но не более того. Ничего не знали мы и о Тамарченко. А знали о трех уровнях конфликта, не считая «жизненной основы». И совершенно не были в курсе, что Тамарченко и Костелянец — однокурсники, и что Павел Петрович Громов — из того же гнезда, и что дочки Анны Владимировны к тому времени уже уехали в Америку…

Она была «учительница первая моя», и дальше студенческая жизнь катилась уже без нее. Идя по коридору, она могла хрипловато-радостно бросить, например: «Какая ты стала хорошенькая!» (а у меня как раз любовь-морковь…) — но не более того. Близко мы не общались.

А потом, уже после института, стало известно: Тамарченко уезжает. Эмигрирует. Едет к детям. Ее исключили из партии. Ее исключили из Союза писателей, и друг Костелянец на заседании секции критики выступил с осуждением ее поступка. Об этом она почти со слезами непонимания говорила мне уже сама, при прощании, и в ней в этот момент было что-то коммунарское, в красной косынке, не сдающее друзей. Правда ли это было так — опять же не знаю.

…В ее квартире, куда я пришла прощаться и где была впервые, царили пустота и нервозность на грани слез. Тут я впервые увидела и мужа Анны Владимировны Григория Евсеевича — седого, мягкого и интеллигентного рядом со своей разночинной, энергичной «Анкой-пулеметчицей». Вещей уже не было. Не зная, что подарить на память мне, пришедшей прощаться, Анна Владимировна сунула в руки хорошую по тем временам, иностранную репродукцию: дева Мария Джотто в деревянной рамке. «Анна Владимировна, можно я буду вам писать, а вы мне?» И она произнесла фразу, не совсем в тот момент для меня ясную: «Деточка, только если твоя мама разрешит». При чем здесь мама?! Я ничего не боялась! Но мама, как бы ничего не запрещая, сказала, что ей бы этого не хотелось… Они были пожившие, прошагавшие в ногу с советской властью, взрослые люди, а я свободная и смелая маленькая дурочка.

Рамка жива, висит, репродукцию Джотто в ней сменил оригинал Габриадзе…

На маму я тогда была не то что обижена — это было разочарование. Но когда через энное количество лет, уже в перестройку, Анна Владимировна впервые приехала и мы радостно повстречались у Тамары Владимировны Петкевич (их связывает долгая дружба) — мне позвонили из отдела кадров: «С вами хочет встретиться наш куратор». Случилось это не сразу, не встык, так что соотнести эти события не могла (видать, за годы не поумнела), да и кто такой «куратор» ни черта не понимала, зная только кураторов театроведческих курсов. Поняла все только тогда, когда увидела в означенный час у дверей института лицо с глазами, говорившими о себе сразу и все. Часа два в аудитории 309 молодой кагэбэшник пытался расспрашивать меня о встречах с приезжавшими педагогами-эмигрантами, и вообще, по его логике, дело обстояло так: если я ругаю спектакли, то почему бы мне не сообщать им о творцах… Что сообщать?! Я строила из себя дурочку (много усилий не требовалось) и убеждала его, что, во-первых, очень болтлива (это было чистой правдой) и потому не могу хранить никаких секретов, а во-вторых, понимаю только, как определять конфликт драмы… Вот почему-то именно в этот момент я трещала ему о трех тамарченковских уровнях, очевидно, в критическую минуту хватаясь за самое определенное, чем владела в профессии, за вбитые в подкорку азы, за какую-то основу основ… «Куратор» ушел не солоно хлебавши, но, вероятно, с ощущением, что есть неведомая ему театроведческая профессия, которой учат в этой 309-й, хотя работают на факультете люди, мягко говоря, неадекватные.

Такая вот жизненная основа…

2014 г.

Она была самой молодой на своем курсе, где учились П. П. Громов, Б. О. Костелянец, Г. М. Фридлендер, А. С. Ромм, замуж вышла за своего однокурсника Г. Е. Тамарченко. Костелянец даже с некоторым умилением вспоминал, как на первомайской демонстрации неожиданно припекло солнце, Анка сняла теплую кофточку, засунула за какой-то камень на набережной Невы — и простодушно удивилась, не найдя ее по возвращении. Дальше умилительного было не много. Свой филфак эта когорта закончила в 1937 году. Потом была война, А. В. отправилась в Сибирь — в Тару, где теперь есть известный многим театр, а тогда был жестокий эвакуационный быт. То было, по словам Павла Громова, «закрученное, перевитое — поколение, стертое в лоск»; оно в начале жизни получило серьезную академическую выучку, училось у достойных учителей, и те, кто остался жив, уже на нашей памяти несли эту эстафету далее.

Внедрению Анны Владимировны на театроведческий факультет, да что там — возвращению ее в Ленинград способствовал сокурсник и товарищ, Борис Осипович Костелянец. Сама квартира на канале Грибоедова, до сих пор памятная многим, прежде принадлежала семье Костелянцев! Вернулась она в Ленинград из Свердловска, где ее обожали студенты и выжило руководство за независимость и недопустимую «либеральность». Ведь ее марксизм был «по Георгу Лукачу», и натиск партийного официоза, все более пошлого, ей претил.

Помню, как в 1968 году она обратилась на семинаре к нам с вопросом — осознаем ли мы, как изменилась атмосфера после событий в Праге…

В нашем ЛГИТМиКе она стала преподавать «драманализ» с большим воодушевлением, и некоторая жесткость, литературоцентричная, что ли, нормативность ее подхода к анализу пьесы компенсировалась импровизационными выходами в современные контексты обсуждаемых коллизий. Анна Владимировна была «концепщица». Устремляя даже не на нас, а куда-то сквозь нас взгляд своих голубых, огромных за стеклами очков глаз, она ораторствовала как-то духоподъемно — и многим поколениям театроведов, дневников и вечерников, ее образ врезался в память на всю жизнь. Она была просто дико рассеянна и обезоруживающе обаятельна в этом. Порой была не в состоянии узнать студентку, у которой преподавала полный семестр, и возникали безумные комические неловкости. Когда на пятом курсе мы с нею должны были ехать на «ознакомительную практику» в Будапешт и нужно было пройти некую идеологическую комиссию, сначала в институте, потом в райкоме, я на вопрос, знакома ли с материалами последнего съезда, ответила, что не читала их. Анна Владимирова защищала меня своеобразно: «Понимаете, у нее так называемая патологическая честность, надо соврать, а она не может!»… Обсуждая на семинаре мою работу о володинских «Пяти вечерах», она прочла фразу об Ильине и Зое в подсобке гастронома: «И вот сидят они на диване, каждый в своем тупике», — и сказала потом: «Эта девочка будет писать». Вот и пишу.

2014 г.

Семья Тамарченко уезжала в эмиграцию. Ясно, поводов волноваться хватало. Я спросил свое: Анна Владимировна, что вы там будете делать? «Я буду собирать остатки марксизма!» — с вызовом ответил ее прокуренный комсомольский голос. Отлегло: человек жив и равен себе.

Но человек с темпераментом Анны Владимировны не может на прощанье с системой не хлопнуть дверью. Она и хлопнула. Был такой порядок: отъезжающий должен быть отовсюду исключен. Член Союза писателей из Союза, ну а член партии, само собой, из партии. Исключали, понятно, не за отъезд, так что товарищам по партии приходилось объяснять на собрании, чем отъезжающий плох. Кому-то это, наверное, доставляло удовольствие, но приличные люди большей частью исполняли ритуал. Бывало, договаривались с преступником, какие именно пороки будут ему публично вменены.

Интеллигенты пенсионного возраста, чтоб не ставить всех в дурацкое положение, нашли выход: откреплялись с учета своем институте, союзе и т. д. и переходили в парторганизацию, так сказать, по месту жительства — при ЖЭКах, где кучковались неработающие члены КПСС. Которые процедуру исключения и проводили. Но Анне Владимировне было неинтересно. Она желала, чтобы это было содержательно: чтобы, глядя ей в глаза, гадости про нее говорили не какие-то чужие старики, а оллеги, еще лучше друзья. Вряд ли это был садизм, скорее окаянство.

Но друзьям и коллегам она таки поставила капкан. И первым в него попал ее сокурсник и давний товарищ (между прочим, это он буквально устраивал безработную тогда А. В. на службу в театральный институт) Борис Осипович Костелянец: как на грех, именно он был в ту пору секретарем ленинградской партийной организации Союза писателей, то есть к прямому участию в спектакле был приговорен.

Эти два профессора учились в университете вместе, например, с П. П. Громовым и А. С. Ромм, то есть курс был выдающийся, а школа была Б. М. Эйхенбаума. Это я к тому, что и в пакостной ситуации Костелянец не просто мучился; вызов он принял творчески. И, как ему казалось, нашел гениальное решение. Протокол собрания зафиксировал (если я правильно запомнил его выступление в его передаче) следующее: порочность А. В. Тамарченко, несомненно заслуживающей исключения из рядов, в том, что «она преувеличила свою роль в истории русской литературы». Похоже, отмщение было достойно вызова.

2014 г.