Одиннадцать лет как Лёша ушел.
Гадать, каким он был бы в свои 60 лет — напрасная затея. Он не про морщины и седины. И не про то, что прибавилось бы, предположим, одиночества, ролей и печали…
Он про зашкаливающую меру отчаяния.
С которой долго не живут на нашей почве.
Про идеализм несовместимый с жизнью.
Он про исчезнувших людей с прыгающей походкой.

Алексей Девотченко.

Про марши, которых больше нет, — а он там был лучшим оратором, отчаянным трибуном, острый, как нож и горький, как водка, а вместо кричалок читал иногда на площадях в толпе Бродского — так зачем ему эти шестьдесят, если он никогда не был и не стал бы наблюдателем…
В «Вальсе на прощанье» тщетно сам же и заклинал:

«И забаррикадируйся! Шкафом!
От хроноса, космоса, эроса, расы, вируса…»

Он вмиг сметал все двери и баррикады.
Он даже не разменял свой первый золотой. Не судьба. Или наоборот: судьба. Она шла за ним прямо как тот сумасшедший с бритвою в руке, и он ее остро чувствовал.
Он всю жизнь ходил по краю и переступил этот край, кажется, по собственной воле. Смерть его была загадочна, несчастный случай, но он был артист и человек такой обжигающей силы, что случайностей у него не было, а была судьба. Кратко очерченная — настолько кратко, сколько он эту жизнь мог вытерпеть.
Покуда, как в своих «Песнях западных славян» (прекрасный моноспектакль! Одна беда нет в сети — пересмотреть) не почувствовал: пора!
И засобирался, круша себя и все вокруг морозным ноябрьским вечером 2014 года.

«С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна».

А вообще он на Покрова родился.
14 октября Покров Святой Богородицы.
Но не заступилась за него Богородица.
А может, наоборот, заступилась, как смогла, как понимала — и забрала отсюда.
Его поезд был в огне, и это он еще долго промчался горящим по нашему бездорожью.

Фото — Ростислав Кошелев.

Как бывают прóклятые поэты, Лёша был прóклятый артист. Меченый. Их таких было двое на курсе, а потом в питерском театре: он и Митя Бульба.
Григорий Козлов сразу понял про их сродство, страсть к смертельным эскападам, душевное пограничье и вечное братство-партнерство… И что им надо играть в связке.
Мощнейший дуэт был. На сердце выжег след двойной печатью. До них я знаю только двух актеров на нашей сцене, с кем они могли бы сравняться: Высоцкий и Даль. Прóклятые поэты с экзистенциальными ранами и вопросами к жизни, с нежной при этом прививкой непременного романтизма — в театральной академии такому не научат, это разве что если окликнет голос с неба. Ну, вот их окликнул.
Свидригайлов (Бульба) — Порфирий (Девотченко): о, какое это было мрачное и одновременно упоительное подполье духа, мучительное душекружение, этот Достоевский питерских мальчиков 90-х, сходящих с ума в своих каморках и уходящих из жизни навылет в снег, в метель, проходными дворами…
«Руку, товарищ!» — это они с Митей, два бездомных актера, Счастливцев и Несчастливцев, в финале «Леса».
А что руку? На долгую разлуку… И куда это — из Вологды в Керчь?! Если не носила товарищей русская земля.

Вы кажется ехать сбираетесь?
Давно я, брат, сбираюсь.
Так не пора ли вам?..

Да, вокруг лес и непроглядная тьма, и люди — порождение крокодилов! Но зато им звезды в ночи светили, они знали про магию преодоления жизни в игре… и когда в финале «Леса» Лёша играл на трубе старинный романс «Ночь светла» — эта музыка еще долго звучала в воздухе: сквозь весь Литейный, а может и всю жизнь.
Лёша пытался сменить землю, сбегал в Германию. Там тем более не прижился, быстро заторопился обратно. Потом сыграл про чужбину и тоску в «Песнях западных славян», сыграл словно выдохнул:

«…послушался лукавого далмата.
Вот живу в этой мраморной лодке,
Но мне скучно, хлеб их мне, как камень,
Я неволен, как на привязи собака.
Надо мною женщины смеются,
Когда слово я по-нашему молвлю;
Наши здесь язык свой позабыли…»

Алексей Девотченко.

Как-то зимой я прилетела в Питер, иду по Загородному, черный снег, люди безнадежно что-то выкрикивают, а в центре Лёша. Стихи в толпе читает. Голосом своим нежным и проспиртованным…
Трибун прекрасный.
Музыка внутри полыхает. Грибоед ему в затылок смотрит печально. Возле ТЮЗа (где он когда-то играл в «Над пропастью во ржи») но вот потом разверзлись уже пропасти помрачнее и пореальнее.
Мильон терзаний, Лёша!
Он совершал поступки уникальные по нынешним временам.
Когда ему стало не по пути, отказался от звания Заслуженного артиста России. Вернул Государственные премии. Пробкой вылетел из Александринки, где замены ему не было и быть не могло. Хлестаков ведь не техническая роль, артиста такого фантасмагорического дара, как Лёша, ищи-свищи…
Мы с ним случайно тогда встретились на Невском, он шел расхристанный, веселый и свободный: «Представляешь?! Меня из театра выгнали?!», как будто на Луну слетал и вернулся.
Памяти Лёши, свободного человека, не откажу себе в радости процитировать письмо, которое он когда-то, в далеком 2011 году, подписал, ведь это теперь история, и он играл в ней свою роль бесстрашно и нерасчетливо, и из его песни слова не выбросишь и им невозможно не восхищаться: «В своем обращении мы лишь считаем своим долгом сказать, что среди тех, кто относит себя к творческой интеллигенции, есть и другие…».
Лёша, прекрасный и единственный ДРУГОЙ!..
Не выходи из комнаты, не совершай…
Ни званий, ни наград он себе не нажил, от тех, что нажил, отказался. Даже смерти красивой себе не выгадал.
Зато лежит красиво, среди сосен в Комарово.
Если можно послать ему вслед музыку, я бы послала туда мелодию, которую на золотой своей трубе он играл в «Лесе».
Вальс на прощанье.
Лёши нет и некому сыграть.
Но его музыка все равно звучит.