«Костик». Театр им. Пушкина.
Автор и режиссер Дмитрий Крымов, художник Валентина Останькович

«Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую… Пишу непрерывно, как на перекладных…» А. Чехов. «Чайка». (Не надо это цитировать, выходит пошло, надо потом найти другой эпиграф.)

Если бы я увидела крымовского «Костика» раньше, то, наверное, написала бы о нем и о «Чайке» Льва Додина в одном «тригоринском дневнике». Не потому, что есть там формальные параллели. И вольная перекомпоновка текста, и переадресация реплик одного персонажа — другому (у Крымова герои и вовсе рассказывают о себе чужими словами, например, Аркадина о том, как лечила прачку, — словами из рассказа о ней Треплева, сама-то она, по ее признанию, ни черта не помнит). И перемена писательской «профориентации»: у Крымова Тригорин — поэт-песенник, у Додина — драматург. Попали и они в круговорот… Самое главное — то, что беспросветная тоска роднит спектакли этих больших художников, эти две «Чайки», созданные по мотивам текста, но из самого чеховского вещества.

Конечно, alter ego Додина — Тригорин, конечно, Крымов чувствует себя незащищенным Костиком и только Костиком. И даже не потому, что сам — Треплев и делает театр людей, львов и куропаток, а также рогатых оленей, как Каренин в его мхатовском спектакле. Он Треплев потому, что может сообщить в «Костике» о наступлении зимы двумя балетными, танцующими в белом, и это полная художественная свобода — танцовщики со своими па и плакат «Прошло два года», какие бывают или в драмкружке пионерлагеря, или в брехтовском театре. Наверное, такие Дима Крымов мог видеть в «Добром человеке» на Таганке… Он Треплев, поскольку может увезти в финале Нину Заречную на сером волке художника Васнецова (в недавнем интервью Крымов говорит, что это была придумка великой артистки Смольниковой, но он привел ей этого волка, потому что ее актерской свободе нужен был этот во всех смыслах дикий волк). Короче, отсутствие всякого другого закона, кроме свободы, жизни в пространстве культуры и вкуса, отличает театр Крымова. Ему так хочется — и все.

А. Дмитриев (Костик). Фото О. Кузякиной

Но в спектакле он не Треплев, а Костик. Костик — это же «Покровские ворота», это Москва, это дачи с верандами на Клязьме из пьес Арбузова и песен Паперного, это папа, ставивший Арбузова, это мама, любившая Красновидово… Это «все тут». Входишь в зал — и такая открывается красота большого осеннего двора и светящейся в его глубине дачной веранды с абажуром, ковром, жостовским подносом и «Неизвестной» Крамского на стенке, что не нужно уже никакого спектакля. Можно просто сесть и смотреть на эту осень, на освещенные окна с давнишними рамами, на фигуры людей внутри — и вспоминать что-то из своей и чужой жизни, из книжек детства, пьес Арбузова и песен Паперного. «Мы сидели на веранде, веранде, веранде…». Никто может не появляться, можно ничего не играть. И так хорошо. Все там. И все живы. Чистая лирика, которой так парадоксально силен эксцентрический театр Крымова.

В «Костике» тоже главное — сочетание нежности и жесткости, трепета, связанного с Костиком, эксцентрического стеба в отношении хозяев культурной жизни Аркадиной и Тригорина и социального гротеска в решении Шамраева, истошно голосящего в прологе спектакля чудовищные тексты — из тех, что произносят депутаты и министры, из тех, что принимает Дума, а также тексты великого документа отечественной дикости — «Основ культурной политики». Заходясь в собственном лае про великую русскую культуру, скрепы и борьбу с буржуазными ценностями, этот советский отставник в адидасовских лампасах, пиджаке и ботинках параллельно стреляет в бродячих поселочных собак, лай которых мешает его патриотическому экстазу. Бегают тут… В его дворе — другая собака, изумительный черный ньюфаундленд, вот он — свой, а те собаки — чужие собаки, да еще нечипированные, свободные, опасные. Шамраев — идеолог и хозяин жизни, и убийство безродных псов — овеществление советской лексики эпохи бесконечной борьбы и с безродными космополитами, и с верными псами проклятого Запада, овеществление бесконечных постановлений о врагах, лающих из-за забора, о журналах «Звезда» и «Ленинград», о тунеядцах и прихлебателях, стилягах и уклонистах. Страшно. Не страшнее, чем в жизни, но страшно.

Сцена из спектакля. Фото О. Кузякиной

Да, я написала бы о двух «Чайках» вместе, но «Костика» увидела только 24.11.2022, когда «Золотая маска» привезла спектакль Крымова на сцену БДТ, чтобы сыграть его, как говорили в тот вечер, в последний раз. Я смотрела его впервые именно 24 ноября 2022 года, наблюдая убийство или самоубийство — и Костика, и «Костика». Спектакль умирал под натиском внешних обстоятельств. В Москве его уже не играют, сперва обрубили одну руку — убрали имя режиссера, потом другую — «заморозили», теперь вот финальный контрольный выстрел. Актеры плакали на поклонах.

У Костика Треплева нет в начале спектакля рук — только культи по локоть. И он совершенно беззащитен. Его можно уронить, затоптать, не поднять, не заметить — он так и будет лежать… Вульгарная мать, пошлая народно-эстрадная певица (бесстрашная Виктория Исакова поет «Москва, звонят колокола!», «Я на суше, ты на море, мы не встретимся никак…»), чуть что, сильной простонародной рукой, привыкшей к мордобою (Тригорина она тоже побивает), швыряет его. Так и тут — отшвыривает на край круглого дачного водоема. И долго-долго, до середины спектакля, Костик, только что робко цитировавший Нине непонятного ей Декарта и просивший ничего не играть, пребывая в ноль-позиции, — буквально валяется там, всеми забытый, лицом в воду, — беспомощная кукла в человеческий рост. Потому что самому ему попросту не встать, не подняться: не на что опереться, простите прямолинейность метафоры. Пока он безмолвно лежит там и никому до него нет дела — с тебя как будто сдирают кожу: не отождествиться с ним, лежачим, которого бьют, сегодня невозможно. И ты ничем не можешь помочь ни себе, ни ему.

Сцена из спектакля. Фото О. Кузякиной

24 ноября поразительно было наблюдать, как прямо сбылось и продолжает сбываться то, что полтора года назад предугадал и предсказал Крымов. И беззащитность человека, лежащего долго-долго лицом в воду. И безрукость. И невозможность подняться. И финальный выстрел из ружья.

…К зиме бодрая, патриотичная, бесконечно отхаркивающая мокроту из своего луженого горла мать-хабалка (она по-прежнему радует народ газмановскими песнями, а Тригорин в творческих муках сочиняет что-то очередное, уже, вероятно, не восклицая с мукой: «Какая это байда!») сделала Костику протезы. И он в последнем акте вроде как может что-то держать и неловко, щемяще кормить большую черную собаку — своего единственного верного друга. Но руки его действуют плохо, он теряет кусочки ветчины и не попадает себе в рот, если хочет съесть сам, а собака ест и уроненное. Вот и мы подходим к зиме с плохо действующими руками, пишем словно «подцензурными протезами» и теряем кусочки… Потому что.

Сцена из спектакля. Фото О. Кузякиной

Вообще-то, конечно, Крымов изначально ставил про культуру. Он ведь вообще живет в пределах культуры (но поскольку к этому пространству завоевательно направляется Шамраев со своими «Основами», он тоже становится персонажем). Крымов вряд ли выезжает за пределы культуры, чтобы поймать двух карасей. И рыба в «Костике» — тоже «из мира культуры». Это блистательный аттракцион: заводных рыбин, бьющих хвостами, Тригорин руками вылавливает из водоема, сует в полиэтиленовый пакет, наступает на них — глушит, поскольку они мешают ему разговаривать с Ниной, — но рыбы оказываются живучее собак и при каждом колебании снова начинают бить хвостами. Они бьют хвостами, а он страдает о том, что исписался, что хорошо выходит у него только ресторанная лирика и он никогда не станет Ивом Монтаном. Рыба смешно бьется, а Нина плачет над голимыми стихами Тригорина про маму, потому что этот Тригорин — ее краш, как в самом начале она торопливо пробормочет Костику, натягивая на тонкие ножки и попу припасенные для выступления счастливые розовые колготки и блестящие кроссовки.

В. Исакова (Аркадина). Фото О. Кузякиной

Так вот, Крымов ставит, конечно, про культуру. И ненавидит (как я понимаю его) ее извращения, весь этот масскульт, вот этих тупых пошлых эстрадников, проводящих в жизнь эти самые «Основы антикультуры», кутаясь, как Аркадина, в павловопосадские шали на гордо развернутых и хорошо оплачиваемых плечах. Он ненавидит их — с их тупизной, продажностью, пошлыми шлягерами про лимонные губы, так трогающими сердце девочки Нины, этими губами, харкая, они перепевают даже протестные песни Цоя, как Надежда Кадышева про «мы ждем перемен». Да, они ждали. И дождались. Некоторым не понравилось, некоторые — ничего. Они, эта антикультура, антиискусство, бывают даже мило смешны, как Тригорин — наивный, запуганный Аркадиной миляга Тригорин — с перстнями на жирных лапах, которыми он мнет лицо Нины, обнимая ее сзади, меся лоб и щеки девочки, как тесто, в монологе про свои творческие муки. А она вскрикивает чайкой, но похожа на воробья. Социальное портретирование здесь граничит с саркастическим шаржем (от кашля Аркадина обмочилась и меняет мокрые красные трусы на сухие, а обмоченные стирает в водоеме). Но и Исакова, и прекрасный Александр Матросов проходят по тонкому льду, не скатываясь в капустную сатиру и очень смешно и зловеще играя своих пошляков.

М. Смольникова (Нина). Фото О. Кузякиной

«Основы культуры» в начале тоскливо слушает народ. Первые 15 минут спектакля, пока вещает Шамраев (Борис Дьяченко) в ношеном пиджаке еще советских времен, шеренгой в осеннем дворе стоят и курят обитатели усадьбы — дачники. Может, среди них есть и Дорн, и Полина Андреевна, и наверняка есть Маша, но все они — безмолвная группа, одетая по-дачному в мятые штаны и куртки. Все мы теперь в курсе, что такое русский «глубинный народ» и каковы его свойства. И одно из свойств — он безмолвствует. Мне кажется, я даже чувствую запах этих курток и безрукавок. Они пахнут несвежими прокуренными квартирами, неразобранными платяными шкафами, залежалыми, многолетними лавандой и нафталином, вчерашним перегаром и позавчерашними щами, они давно не стираны и не мыты. Единственный породистый и явно вымытый шампунем тут ньюфаундленд Атрей. Большой, породистый на фоне людей-дворняг, добрый, преданный, он нервничает, когда Костика бьют, он долго слизывает с его лица воду, когда Костика наконец замечают и поднимают, он единственный любящий, теплый и с другими «основами».

В. Исакова (Аркадина). Фото О. Кузякиной

«Костик», конечно, и про этот глубинный народ тоже. Вместо канонической пьесы Костик в последний момент сует Нине листы бумаги, и она, запинаясь, растягивая фразы с южным акцентом и растерянно оборачиваясь, читает сведения о том, сколько народу спивается в стране каждый день, сколько каждый год уезжает («Четыреста тысяч — это шо, правда?»…). Треплевская пьеса остается в нескольких репликах, этот Костик — не про рогатых оленей, он про тихий протест, про задавленную правду, а львы и куропатки подождут. Но Нина, надо сказать, проваливает этот спектакль. Проваливает протест. Все логично. Как в жизни. Белые ленточки, розовые колготки… Ну а мама Аркадина дает за протест по уху.

А. Дмитриев (Костик). Фото О. Кузякиной

В финальном акте Нина явится в драных черных колготках (видимо, несчастливых), с размазанной тушью, явится пьяной любительницей абсента, выступающей по электричкам с номерами (ведь неважно, Костик, что мы делаем, важно нести свой крест и веровать). Развернув в зимнем дворе свою нехитрую аппаратуру, она отчаянно выступает для Тригорина, разыгрывает аттракционы в надежде, что он спустится с веранды, а впрочем, не все ли равно, я ж играю с упоением…

Центром спектакля, конечно, становится Александр Дмитриев, неуверенный и робкий изгой, транслирующий экзистенциальную тоску и стойкость. Его как бы «неигра» (та самая ноль-позиция, о которой он просит Нину) и специальное, уверенное каботинство Виктории Исаковой, комедийная свобода Александра Матросова — все это блестящие краски «Костика». Но, кажется, только Мария Смольникова способна на такую почти импровизационную эквилибристику, на такую скорость слов и реакций, бесконечное вплетание в малограмотную южную речь Нины чеховских фраз, на такой трагикомический щебет и такую отчаянную трагическую клоунаду. Неудачно спеть «Снова стою одна», порадовать зрителей аттракционом мыльных пузырей, съесть мандарин с кожурой, тоскливо завыть собакой, а потом приманить серого волка из зала — и уехатьна нем в короне со стразами, но безо всякого Ивана-царевича в Елец, оглядывая зрителей и бормоча: «Сколько людей… львы… орлы… куропатки». Только чтоб Шамраев не пристрелил. Волк-то нечипированный. Но Васнецов — основы культуры, так что обойдется.

А. Матросов (Тригорин), М. Смольникова (Нина). Фото О. Кузякиной

Неизъяснимо прекрасный вечер в БДТ 24.11.22 закончился выстрелом из ружья. Костик достал его, давно припасенное, из водоема. Развернул полиэтилен, вынул, выстрелил и упал. На белом снегу танцевала девушка в черном, Шамраев звонил куда-то по мобильнику, видимо, просил, чтобы Ирине Николаевне сообщили…

Ноябрь 2022 г.