Обложки юбилейных номеров нам почти всегда делал Резо Габриадзе. Теперь его нет, а нам 30. Но мы решили, что пусть и эта будет его. Переправили 20 лет на 30, не все ли равно… А внутри — картинки из «нулевки». Ведь в устройстве нашей внутренней подвальной жизни мало что меняется: все так же стоят чайные столики, купленные 30 лет назад, и допотопные стулья — их ровесники, мы по-прежнему решаем все коллективно, доверяем авторам (иногда слишком), периодически впадаем в истерики, читаем тексты по кругу, обижаемся, радуемся, ссоримся, устаем, пьем чай, иногда вспоминаем прошлое, страшимся будущего, мало чего боимся, радуемся очередному студенческому пополнению, принимаем гостей.

А 30 лет между всем этим прошло-протопало-пробежало.

И во внешней жизни изменилось все. Просто — все. Ощущаешь редакцию катакомбным убежищем…

Нельзя сказать, что все произошло неожиданно. Ведя в каждом номере дневник времени «К читателям и коллегам» и фиксируя погоду на дворе, я писала ровно 10 лет назад, к нашему 20-летию:

«Сегодня первые заморозки.

Эта фраза написалась сама собою. Как „проба пера“. Потому что за окном — первые заморозки.

Но наш 20-летний юбилей совпадает с первыми заморозками на совершенно другой почве. В 1992 году мы ухитрились создать „Петербургский театральный журнал“, потому что была свобода слова, печати и собраний, которой мы „были достойны“. № 70 выходит при другой погоде, словно завершился определенный круг, словно мы пережили весну, лето, осень и входим в зиму. Первые заморозки. И если в „нулевке“ я писала, что мы „переворачиваем какие-то мощные спрессовавшиеся природные пласты“, имея в виду отсутствие традиции театрально-журнального дела в Петербурге, то сейчас на нас наваливаются когда-то омертвевшие, а оказалось, живучие и оживающие теперь цензурные, бюрократические, властные „тяжелые породы“. Заметили, я выражаюсь „эзоповым языком“, с которым мы навсегда радостно расставались в начале 1990-х? Этот язык всегда начинает работать, когда на пороге стоит хорошо забытое старое».

Теперь зима-зима-зима, какая-то прямо вечная зима, хорошо забытое старое нарумянилось и теснит настоящее, жизнь скована, спелената, она смотрит на нас мертвыми глазами новостей, но, поскольку театр оказался не просто живуч, а, как небольшая буржуйка, согревает тех, кто приходит к нему погреться, — мы тоже не оставили стараний. Свидетельствуем, фиксируем театральный процесс — как он есть. Когда-то в «Песне о Волге» Резо Габриадзе задал себе вопрос — а что было на Сталинградском поле с муравьями?.. Вопрос оказался небесполезным и родил театральный шедевр, в котором большую куклу-генерала помнит не всякий, а маму-муравьиху с ее плачем — каждый, кто видел.

«Читатели и коллеги» ранних номеров погружают нас в молодость журнала, в эгоцентрическое, отчасти реформистское занятие только профессией (мы сдирали советскую газетную коросту, пробовали жанры и стили). Что там за пределами нашего «чердака» на пл. Искусств, 5, мы не очень представляли, и, честно, Чечня заботила нас не так сильно, как театр (стыдно теперь признаться, но это так).

Мы занимались собой, смыслами профессии, подходами к ней, мерой возможного самообнажения в тексте, его литературной оригинальностью. «От себя, от себя, только от себя…» Идти от себя, писать от себя. «От себя скажу: хочется покрутить тонкое фарфоровое блюдечко и вызвать духов. Великих издателей прошлого. Некрасова, Баженова, Кугеля (о Пушкине — молчу). И спросить: как жили? Неужели тоже не было ни дня, ни ночи, а только — как в шахматной лихорадке — журнал, журнал… Дух Белинского, конечно, ответит: „Журнал… требует всего человека, без раздела…“ Баженова лучше не спрашивать, он быстро умер (Белинский, впрочем, тоже)… А вот Кугель! Кугеля листаю часто и иногда — о, радость! — натыкаюсь на моменты финансовых и производственных кризисов „Театра и Искусства“. Но Кугель, выдержавший двадцать лет, был мужчина…»

Редакция всегда в основном была женской и выдержала уже тридцать лет — на радость расцветшему феминизму, о котором мы никогда не думали.

Журнал никогда не был сыт (пьян бывал), всегда перебивался от гранта до гранта, часто мог умереть. Почему-то не умер, и я знаю почему, у нас есть неоспоримые факты «хранимости» «ПТЖ», которые я придержу для мемуаров, ну, или друзья по редакции потом вспомнят — они в курсе. Не раз, когда журналу предстояло умереть, — случалось «обыкновенное чудо». Случилось и в этом году. Что будет в следующем — подождем, горизонт планирования нынче скукожился до трех дней…

В последние годы (а особенно в ковид) мы сетовали, что энергия жизни ушла из нашего подвала: мы не празднуем номеров, не собираем друзей, не загуливаем… Парадоксальным образом трагический 2022-й наполнил редакцию людьми, регулярными посиделками ночь за полночь, гитарой и объятиями: мы с вами, вы с нами, и все мы вместе. Журнал и блог как летопись, редакция — как дом и прибежище. Так было тридцать лет назад — так и остается, «уставные» правила «Петербургского театрального журнала» не меняются. Я даже не стала перечитывать сейчас наши первые декларации, и так знаю, что они остались неизменными. Изменился общероссийский «устав». А редакционный — нет.

Иногда хочется все бросить от усталости, бесполезности, незащищенности (итоги российского «просветительского строительства» плачевны, «глубинный народ» оказался далек от принципов христианского гуманизма). Иногда, наоборот, дело, которому служишь, держит, рельсы профессиональной «клятвы Гиппократа» помогают переезжать из одного дня в другой. Это такие упражнения на ПФД, память физических действий: пойти в театр, написать, поехать… И неизвестно, театр спасает нас или мы помогаем ему.

Никогда (вот правда никогда) я не получала столько писем и звонков: пожалуйста, держитесь, не бросайте «ПТЖ», нам так важно знать (в регионах России, в Казахстане, Израиле, Грузии и далее везде), что есть ваш подвал, что вы по-прежнему пьете чай и пишете тексты. Ради бога, берегите это все! И это говорят, в частности, режиссеры, полжизни кричавшие «Дмитревская меня не любит».

Кстати, мы стали высылать пдф номеров тем, кто не может получить бумажный журнал (для этого надо написать на адрес редакции).

Номер, который вы держите в руках, можно поделить на две части: время и процесс. Конечно, и процесс — тоже время, театр (конечно, живой театр) как никогда разгорячен внутренним приходом в него сегодняшней трагической конфликтности. И, как всегда, есть два пути: театр — как место эмиграции, чтобы от черноты жизни человек мог на два часа погрузиться в мир гармонии, и театр смыслов, которые — слава богу! — передаются воздушно-капельным путем. С февраля мы наблюдаем, как время, контекст корректируют все: и наше восприятие, и прошлую драматургию. Анализировать эти механизмы — дело не только скорбное, но и увлекательное, каждый старый спектакль сейчас играет новыми нюансами, каждый новый, существующий во времени, сообщает о своих создателях нечто неожиданное. Вообще экстремальные обстоятельства обнаруживают в людях совсем не то, что было раньше, но это — в мемуары.

А пока — поздравляйте нас. Мы ждем подарков. Нам не страшно умереть (30 лет! В мелодраме «Тридцать лет, или Жизнь игрока» Жорж де Жермани превращался в дряхлого старца). Но хочется еще пожить и поработать. Хотя бы для тех немногих муравьев, кто несет свою хвойную иголку, кто не стал кровожаден, не трясется от страха, не забил на все и не болеет конформизмом с летальным исходом.

С днем рождения нас и вас, дорогие читатели и коллеги.

Ноябрь 2022 г.