«Старший сын». А. Вампилов.
Театр на Таганке.
Режиссер Денис Бокурадзе, художник Елена Соловьева.
«Среди шума и грома,
И ночных неприличий
С отдаленного дома
Слышу песенку птичью…»
Это, кто не знает, Володин. Решила объяснить спектакль Дениса Бокурадзе через стишок.
В том смысле, что свое искусство он как бы насвистывает, это та самая птичья песенка среди шума и грома, и «ночных неприличий» современного театра…
Проще сказать, в его театре (и в «Старшем сыне» — первой столичной премьере этого авторского театра, живущего в Новокуйбышевске) на тебя не обрушиваются музыка, видео, следящие камеры, не громоздятся аттракционы и, в общем, не грузятся проблемы. Здесь вообще нет крика, лирическая мягкость, подкрепленная светом Е. Ганзбурга, окутывает отношения хороших людей, бережно относящихся друг к другу. Мысль о бережности и необходимой человеческой нежности — главное в «Старшем сыне», потому здесь не нужны навесные микрофоны: шепот на самом деле слышен всегда, это крику нужно техническое усиление.
В «Старшем сыне» звуков реальной жизни нет совсем: герои носят шерстяные носки, которые вместо тапочек надевают, входя в квартиру, и, вследствие этого, совершенно бесшумно касаются пола… А спектакль вообще не касается жизни в ее реальности, Бокурадзе тут сочиняет, подобно Сарафанову, произведение под названием «Все люди братья», только это не оратория, а камерный концерт для нескольких актеров.
В. Уриевский (Бусыгин), Ф. Котов (Сильва).
Фото — архив театра.
Тем, кто заподозрил в спектакле Бокурадзе жизнеподобие и бытовизм (а я слышала такие отзывы), скажу «ха-ха-ха». Все спектакли режиссера в родном театре «Грань» и московский «Старший сын» тоже — это абсолютно эстетизированная реальность. Или даже нереальность: это некая ритмизированная изобразительная фактура, партитура шепотов и звуков, пластические экзерсисы нелепых, эксцентрических, по-своему заурядных персонажей.
Такое впечатление, что герои касаются друг друга кончиками пальцев, мягкими подушечками. Скользят по площадке в мягких носках и одетые во что-то вязаное, тоже мягкое. Спектакль и начинается с долгого входа — потайной ночной жизни: что-то скрипнуло, кто-то прокрался в темноте, кто-то пробежал, шмыгнул, нырнул под одеяло, кто-то (уточним — Нина) это одеяло поправил (уточним — оно было Васенькино). Все передвигаются на цыпочках, стараясь никого не потревожить… Тихо выпивают (Сарафанов — Николай Чиндяйкин), тихо мерзнут, тихо мечутся по комнате (Васенька — Александр Метелкин).
Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Площадка (Малая сцена Таганки) расчерчена подобно «Догвиллю» или «Трем сестрам» Кулябина — Головко: стены и комнаты сарафановского дома условны, а советская бытовая аскеза обозначена двумя спальными топчанами и двумя стопками фанерных, тоже ненастоящих, чемоданов. Из такой фанеры делались советские шкафы и тумбочки. Колорит — сепия. Полотняные и льняные ткани костюмов Е. Соловьевой измяты, как мялись мужские рубашки 1950-х, свитера связаны простой платочной вязкой, карманы — резинкой, все доморощенное, рукотворное, из предместья, в котором происходит известное всем свидание Бусыгина и Сильвы с семьей Сарафановых.
Пьесу Вампилова можно играть как драму (крупным планом тут — Е. Леонов в фильме), а можно как комедию (Г. Козлов семь лет назад вернул «Старшему сыну» комедийное первородство, поставив историю про двух замерзших двадцатилетних салаг, нашедших, в итоге, своих). А можно — как лирическую песенку, что и делает Бокурадзе.
Н. Чиндяйкин (Сарафанов), А. Метелкин (Васенька)
Фото — архив театра.
Мотив «песенки» тут усилен: очкастого, с немытыми патлами, поначалу очень необаятельного Бусыгина играет Василий Уриевский, исполняющий собственные, стилизованные под 70-е, песни. «Фрик-бард» и участник «Голоса», как я выяснила уже после спектакля, не расстается в спектакле с гитарой, ритмически настраивая спектакль, аккомпанируя жизни этого «милого старого дома» (Вампилов тут поставлен, пожалуй, как Арбузов с его птичьими песенками про ненастоящую жизнь и ее, ненастоящей жизни, безмерное обаяние). Бусыгин у Бокурадзе выглядит реальным продолжением музыканта Сарафанова: то, что не сочинил в своей оратории отец, теперь сочиняет самозванный сын. Что-то в этих текстах есть от неблагополучия Б. Рыжего или какого другого поэта, не очень отмытый студент Бусыгин — Уриевский транслирует лирику, пробивающуюся сквозь его нелепость, одиночество, комплексы, бездомность. И Нина (прекрасная Александра Басова), застенчиво и нежно смеясь, привычным движением заботы о ближнем не раз снимет с его плеча приставший волосок, а прося: «Помоги», — дает ему в руки не веник («Я объявляю уборку»), а гитару. И замирает под его песню…
Снятый волосок (или пылинка) — весомая характеристика поэтики этого спектакля.
Бокурадзе чередует ритмы: одновременное говорение всех… пауза… молчаливые, бесшумные, ласковые любовные сцены Нины и Бусыгина, контрастно оттененные резким хохотом невидимых Макарской и Сильвы (Марфа Кольцова, Филипп Котов).
Когда люди внимательны и сердечны, добры и наивны, тактичны и нежны, — их жизнь обязательно споется в тихую, скромную, но достойную песенку. Ночь будет нежна так же, как утро, а Сарафанов — как Нина. Денис Бокурадзе пропел в спектакле гимн немудреному простодушию и милым грациозным чудакам, проживающим свою жизнь, не трогая другого пальцем. А если и трогая — то мягкой подушечкой, и точно — не указательного пальца.
Эпиграф к комменту:))) https://www.youtube.com/watch?v=9G3XkeKJAIY
Лирическая песенка вообще-то должна запоминаться. Ничего кроме нежной милоты мы не обнаруживаем в «топ-топ топает малыш», однако безделица берет за душу десятилетиями.
На мягких лапах в шерстяных носках и отличных костюмах два с лишним часа эти милые люди за исключением, пожалуй, Васеньки, невнятно шелестели, безэмоционально бурчали. Голоса плавно утекали в подпол. В одной из сцен артист Уриевский, отвернувшись от нас, понизил голос до совершенно невнятного изложения текста. Можно, конечно же, вытягиваться, привставать, прислушиваться, ловить шепот артиста Уриевского. Если бы оно — главное, на что мы обычно надеемся, глядя на артиста, — было. Но сценическим обаянием … повторяю: его невозможно отменить! проникнуться не получилось. По причине, как мне видится, его отсутствия.
Нелепость/нескладность — одно, а совершеннейшая аморфность — вроде как другое.
Если артисту в руки дается гитара на сквозное ее применение, если он у нас известный исполнитель, хотелось бы услышать хоть слабый отсвет каких-нибудь «солнышек лесных». На худой-то конец. Пару интересных строчек или пару запоминающихся напевов. В противном случае, гитарное треньканье обычно подается как некий штрих, доп. краска, и исчезает. Тут же оно на постоянной основе. Чего на нем строить/городить? Два часа намекать на то, что Сарафанов и ненастоящий сын заняты на самом деле безнадежным скромным музицированием?
Перед спектаклем Таганки, пока зрители рассаживались в зале, я успела заскучать, внезапно задавшись вопросом: зачем я пришла в какой-то там раз смотреть «Старшего сына»? Чем именно меня, не наивного зрителя, может увлечь, затронуть, удивить пьеса Вампилова? Приготовилась перетерпеть почти три часа. Но прожила три часа чистой театральной радости. Ни единой фальшивой ноты, не услышала я в спектакле Бокурадзе, ни одного аляповатого пятна, ничего резкого, неуместно, раздражающего. Негромкий, нежный, теплый спектакль. После него хотелось говорить вполголоса и обнимать всех встречных-поперечных, в каждом разглядев потенциального «старшего сына», родного, хоть и незнакомого. Герои — такие хорошие — и их уютная человеческая жизнь не из «тех времен», и не из наших будней. Они вообще не из реальной жизни, а из мифа о том, какими должны быть жизнь, люди, отношения между ними. Затаив дыхание, чтобы не пропустить ни слова, и чтобы не помешать героям, следила я за тем как разворачивается знакомая история. И так хотелось к ним, в лишенный роскоши и комфорта, но такой притягательный уют. Как в детстве у бабушки в гостях, сладко уснуть на чистых простынях, расстеленных на матрасе на полу. Вот и Сильва уснул, словно не в чужом доме. И совсем не тесно на маленькой сцене, все помещаются, и свои и пришлые, Нина — звонкая, улыбчивая и светлая — позаботится не только о Васеньке, но деловито, как будто так и надо, расстелет постель для первого встречного. И так проникаешься этими людьми, за время спектакля, что в финале ощущаешь, будто не одного Бусыгина усыновило это чудное семейство, но и тебя вместе с ними. Глядя спектакль Бокурадзе, как в детстве смотрел добрую сказку и верил, что чудеса возможны, начинаешь надеяться, что в каком-то мифическом предместье, есть смешной домик, в котором живут забавные люди, готовые открыть дверь незнакомцам, и что – «все люди – братья». И все мы когда-нибудь отыщемся и выпьем по этому поводу.
Посмотрел тут третьего дня «С вечера до полудня» В.Розова, премьеру М.Горвиц прошлого сезона в «Приюте» и вспомнил её же «Осенний марафон» в Воронежском камерном на последнем Володинском фестивале. И как-то, вдруг, захотелось сделать паузу в «разносе» нового поколения режиссуры.
Удивили в этом «перечитывании» произведений почти полувековой давности уважение к старым первоисточникам, сосредоточенность на простых человеческим чувствах, удивительный такт и добрый взгляд на героев… Кто-то скажет — наивно, скромно,мило… но пусть лучше будет тихо и мило… чем нагло и громко!
Но еще дальше по этому пути пошел Д.Бокурадзе в «Старшем сыне» (Т-р на Таганке), спектакле шедшем на фестивале сразу же после «Марафона».Да, здесь бесспорно права МЮ, в спектакле отсутствуют звуки реальной жизни, спектакль «вообще не касается жизни в её реальности». Он скорее — сказка для взрослых, где-то из рубежа 50-60 гг., где все в вязанных носках(!) и свитерах и полотняных платьях, с простодушием и наивностью давно ушедших людей. (Очень верно, к слову, подмечена связь вампиловской пьесы с некоторыми творениями Арбузова, особенно со «Старым милом домом» в его фоменковском воплощении. Все началось с «Без вины виноватых» и двинулось к Арбузову… Ха-ха!)
Помнится когда-то, в годы зрелого социализма, в большой моде было слово «рукотворный», очень любили его тогдашние журналисты. И только сегодня я нашел этому слову прописку. В «Старшем сыне» не оставляло именно это ощущение рукотворности всего на сцене, личной рукотворности режиссера Бокурадзе. Кажется, что и свитера с носками он вязал сам, и сам гвоздиками сбивал чемоданы из фанеры, и свет ставил сам, и даже трусы Васеньке привез из далекой самарщины… В каждой интонации, силе звука, в каждом движении и полу-движении актера, повороте головы, в каждом жесте чувствовалась «рука режиссера», здесь его руками сделаны каждый сантиметр/минута сценического пространства/времени! (В спектакле ноль агрессии, раздражения у героев, никто не кричит друг на друга. Даже Макарская и Сильва!) И то, что спектакль получился таким тонким, тихим, нежным — «сказочным»! — всецело заслуга режиссера Дениса Бокурадзе…
Давно не приходилось видеть спектакля подобной ручной выделки, подобного «сеанса режиссуры»! И почти незнакомых актеров новой Таганки, кажется, знаешь много-много лет! Наконец, претенциозно- кокетливое «автор спектакля», что повелось сейчас писать на афишах, обрело зримый смысл! (И это вовсе не умаляет работы художника, художника по костюмам и по свету…)
И еще: давно уже какой-либо спектакль не «обнажал» так режиссера, его человеческие качества, не был бы таким отпечатком его пальцев, вернее — «подушечек» пальцев… (Не думаю, что подобную лиричность натуры, простодушие и нежность можно имитировать?)
PS. Для меня этот спектакль намного круче «Тани-Тани» и «Корабля дураков»! А с утра думал совершенно как буфетчица Клава: зачем идти, опять «Старший сын», сколько их видано-перевидано…. как хорошо иногда ошибаться, как приятно, что жизнь порой умнее нас!