ПИСЬМО ГРИШЕ

И если б я писала книжку,
А не верстала бы журнал,
Она звалась бы «Друг мой, Гришка»,
И ты бы в ней себя узнал…

— А вот когда ты была замужем за Козловым… — любил, бывало, начать разговор на каком-нибудь перекрестке наш легендарный правдолюбец и хроникер Александр Аркадьевич Белинский…

— Александр Аркадьевич, вы вообще о чем?

— Ты тогда, говорят, сильно пила…

— Александр Аркадьевич, вы в уме?..

На этот вопрос он много лет не мог ответить — и мы расставались до следующего перекрестка…

То есть, Гришка, мы так долго, 25 лет, дружим с тобой, что город нас даже однажды поженил. Я исследовала этот феномен и в финале вернусь к матримониальной проблематике, но сейчас о другом…

Дорогой Гришка, как там, в «Братьях и сестрах», сделавших нашу биографию? Колхоз «Новая жись»?

Мы прожили с тобой большую общую жись. Иногда (да, собственно, довольно часто) она была новая.

Это когда случались хорошие спектакли.

Когда плохие — жизнь оставалась старая.

Мы прожили ее в этом городе. Никуда не уехав. Хотя звали. И тебя, и меня…

Мы прожили ее в нашем колхозе.

Среди общих друзей.

В присутствии недоброжелателей (у меня гораздо больше, у тебя поменьше)…

Мы прожили ее открыто. Ругались, мирились, цапались, пили-гуляли хорошими компаниями и много раз, расставаясь, ели в пять утра суп в круглосуточном питании — прежде чем разъехаться по домам…

— Мариночка, он опять вместо гонорара привез мне чемодан грязного белья, — звонила мне Ирина Григорьевна, твоя великая мама, посылавшая тебе в Красноярск чистые носки и каждый день укладывавшая знаменитые бутерброды в твой рюкзак.

— Ирина Григорьевна, вот паразит!

— Да мой Гришенька самый лучший, да как ты можешь его ругать?!

Ирина Григорьевна… Вспомним ее…

Мы учили студентов, пели «Довела меня тропка дальняя до вишневого сада», мечтали о хорошем театре, я летала на твою премьеру в Новосибирск, ты обижался, когда мне не нравились твои спектакли, а я радовалась, когда твое искусство рождало мои тексты, за которые мне и сейчас не стыдно.

«Вдохновение, приди!»

Кто знает — тот поймет…

Есть одна фотография, она висит на редакционной кухне. 1997 год. Май. Пять утра. Редакция на чердаке. Сижу я, стоишь ты, рядом Нюганен, Владимир Сергеевич Петров и Праудин. Кто фотографировал — не помнит ни один из нас, но значит — кто-то еще там был… А до этого вы, четыре режиссера, на моих глазах разбирали и трактовали «Вишневый сад» — каждый на свой лад. И я совершенно забыла включить диктофон…

Вот это и была настоящая жись! Вот это и было время новой режиссерский волны в Питере, и Клим старался нас всех объединить, и с Бутусовым мы отправляли куда-то пачки журналов, и вы все ревновали друг друга к большому искусству — и все равно были вместе. И «Петербургский театральный журнал» был с вами, он писал ваши художественные биографии. От и до. Пошагово.

Ты учил свой первый курс, а я — свой любимый, параллельный ему. Мы праздновали общий Новый год на нашем чердаке двумя курсами и пускали фейерверки в Михайловском саду, а приведенный мною Володин обнимал в вашей аудитории Галю Бызгу на 8 Марта…

А тот июньский день, когда я пришла брать интервью у Кирилла Юрьевича? Он был в депрессии — и, чтобы поддержать его, я вспомнила об идее «Перед заходом солнца». И мы с ним сразу позвонили тебе (мобильников не было, но я знала, где ты отсыпаешься, потому что до пяти утра мы опять гуляли какой-то вдохновенной компанией)…

И дальше был год «ПЗС», как звали его в театре.

И солнце взошло. И несколько лет мы почти не общались, поругавшись на выпуске, потому что режиссер и критик трудно совместимы, мы для вас слишком умные)))

Короче, Гришка, про что ни подумай — везде ты.

Ты единственный, с кем мы можем вспомнить красивый день «поминок по любви» и принесенный в редакцию ящик красного грузинского вина, которое мы пили тогда почему-то опять с тобой…

И тот день, когда с идеей студии БДТ мы пришли с вами (с тобой и Ваней Латышевым) к Кириллу Юрьевичу и Чхеидзе. Вы сидели молча, а я — с перепугу — излагала головокружительный план… Он не сбылся тогда. А жаль. До сих пор жаль.

И даже когда мы с 12-летним сыном 30 декабря 1992 года поздним вечером привезли в редакцию сигнальный номер «нулевки», среди немногочисленной горячей и уставшей компании, которая ждала нас весь день (а не было даже телефона) сидел ты…

То есть, ты присутствовал при рождении журнала.

Я, как могла, помогала родиться твоему театру «Мастерская».

Мы хоронили наших мам на одном кладбище… И ту, и другую зимой…

Спрашивается в задаче: на фоне этой жизни разве важен театр?

Как ни странно, важен.

Потому что моей профессиональной и душевно-критической жизни не было бы без вдохновения «P. S.», оглушительной радости «Старшего сына», восхищения «Идиотом», раздумий над «Тихим Доном», над десятком других твоих спектаклей.

И не обижайся за другие, не перечисленные здесь спектакли, не говори: «Они все мои дети»…

Дети бывают разные.

Кстати, о них…

Я все-таки расследовала тогда слух о нашей женитьбе. Потому что уже говорили, что и сын у меня от тебя…

Выяснилось: в какой-то год я одолжила у тебя членский билет СТД, чтобы меньше платить за щелыковскую койку для моего 16-летнего тогда сына. И он ехал под фамилией «Козлов».

Видимо, соц-быт-отдел СТД решил, что мы поехали с тобой. Как семья…

Но так получилось, что ты и правда стал в профессии отцом моему сыну.

Который учился себе спокойно у Барбоя, но попал на твои репетиции «Леса». И ты тогда обнял его за плечи и сказал: «Я сделаю из тебя режиссера».

И, в общем, сделал. И теперь лауреат всякого и номинант всяких, этот твой ученик бежит из Питера так же, как бежал в Сибирь ты. И ты его понимаешь, хотя и зовешь вернуться…

А еще ты зловредно отнял у критики мою Катю Гороховскую. Много, Гриша, на тебе грехов перед соседней профессией…)))

Зато я знаю теперь из первых рук, как преданы тебе твои ученики. Как они по-настоящему любят тебя. Как годы учения остаются самыми счастливыми в их жизни. Ты закладываешь фундамент, на котором потом они строят свои избушки.

И Кацман с той фотографии, которую мы с тобой отрыли в редакции перед самым первым твоим 1 сентября, улыбается со стены учебной мастерской…

Потому что ты, Гришка, — теплая печка, к которой сходятся озябшие.

И люди, и зрители. Они же тоже люди, в конце концов.

И спасибо тебе за то, что ты изводишь себя этим позитивом — «жить в добре» — и притягиваешь эту любовь. За твой утешительный обман «по правде», он и правда возвышающий…

Перед новым годом пригласила меня «Мастерская» на музыкальный вечер: все поколения учеников Григория Михайловича Козлова, включая первокурсников, показывали разнообразные музыкальные номера, пели три часа подряд. Не представляю, где еще в нашем городе (да и не только в нашем!) можно еще вот так провести промозглый и тревожный вечер трудного дня… Три часа чистой радости и наслаждения («из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь мелодия»). Да, отмечу важную деталь: это был не просто концерт, а конкурс, так что жюри работало, отмечало каждый номер оценками, но в финале Гриша, пронзая нас взглядом, прошептал страшным шепотом: «Никаких первых-вторых-третьих мест, все прекрасны, все молодцы!!!» Конечно, в этом поступке — весь мастер, влюбленный в своих учеников. Но и его ученики, поняв его просьбу, все-таки не уступили ему в мудрости: отдали приз всему первому курсу, благословив их (эх, нет, слишком пафосное слово, не пройдет в «Мастерской»…), поцеловав их в коллективную юную макушку!

Главный талант нашего любимого Гриши Козлова — таланта педагога: он умеет находить своих среди тысяч чужих, умеет воспитывать их, внушая главные и настоящие, непреходящие ценности жизни и искусства. Умеет собирать и сохранять, а это еще труднее, чем отыскать и выбрать… В педагогический дар легко и естественно включен талант режиссера, эти качества у Григория Козлова неразделимы, а обнаружившееся мастерство строителя театра-дома дано ему свыше как награда за долгие годы труда.

В день рожденья хочется пожелать дорогому Грише крепкого здоровья на многие годы и вспомнить с благодарностью, как смотрела и пересматривала любимые спектакли. «Преступление и наказание» (Латышев, Девотченко, Бульба, Солопченко, Лаврова, Строев, Дьяченко, Карленко, Ткач), «Концерт Саши Черного для фортепьяно с артистом» (Алексей Девотченко…), «Лес» — смотрела 8 или 9 раз, добралась до десятилетия спектакля, а ведь ему уже 16 лет, браво, Ткач (тоже Татьяна, но другая), Баргман и Бульба, Девотченко, Меркурьев, Щуко, и все-все! «P. S. капельмейстера Иоганнеса Крейслера, его автора и их возлюбленной Юлии» — 7 раз, кажется (незабываемый, красивый, горький «Постскриптум», Девотченко, Баргман, Панина), «Идиот. Возвращение» — до седьмого просмотра считала, после — сбилась (Шумейко, Лыкова, Перевалов, Валешная, Мареева, Воробьева, Сидихина, Алимпиев, Гришанов, Ведерников, Студеновский, Артемова, Даминева, Семенов, Шорохов, Кочуров, Куглянт), «Старший сын» — да уж тоже под десяток раз, наверное… У кого-то кроме названных есть и другие, особенно дорогие, конечно, а главное — есть любовь.

Так радостно поздравлять любимых!

Дорогой Григорий Михайлович! Гриша!

Сейчас мне кажется, что ты был всегда. Еще тогда, когда я знать не знала про театроведение, а считала себя художницей и носила свои ватманы и краски в Соляной переулок. Тогда, в середине 90-х, наверное, не одна я то и дело встречала на подступах к Моховой странного человека, чей образ (эта черная грива волос и горящий черный взгляд из-под них!) для многих особо впечатлительных натур так и остался навсегда образом театра. Теперь на тебя с той же смесью ужаса и восторга смотрит моя дочь.

Демонический ореол рассеялся, стоило только познакомиться, грива cтала седой, но вот взгляд — ищущий, взволнованный или восторженный — так и горит, так и остался обращенным вовне, глаза-в-глаза, в сокровенное междучеловеческое… Может быть, поэтому твой театр сейчас вопиюще несовременен. Если, конечно, понимать под современностью наш эмоциональный аутизм, эскапизм и разобщенность.

В твоем театре самореализация человека происходит через другого человека. Человек раскрывается в устремленности к другому. Может быть, поэтому так трудно согласиться с твоими «Карамазовыми», которые, наперекор Достоевскому и его «подполью», — такие по-детски бесхитростные даже в попытках скрыть и схитрить, все — страсть, все — первый план.

Этот образ Г. М., опять «нависающего» над очередной жертвой с Моховой и упорно влюбляющего собеседника (в пьесу, персонаж, студента, артиста…),; жгущего глазами, закипающего, если мы оставались холодны к твоему «предмету», — как моментальный черно-белый снимок бесконечного лета, где все носят белые пиджаки, чуть-чуть чокнуты, открыты друг другу и влюблены в театр. И тех, в кого ты меня тогда влюбил в те свободные безбашенные 90-е, ты влюбил уже навсегда.

Мы привыкли считать, что влюбленность — то легкое и открытое, что мы называем ею, — прерогатива молодости. С годами мы приобретаем взамен глухую болезненную страсть, или живем, вовсе ничего не приобретая, уходя в себя, переставая подключаться к другому. Но таким, как ты, закон не писан. Ты по-прежнему вопиюще щедр и бесконечно верен и себе (тому образу мира, в котором «все братья — сестры» и все преступления случаются только по любви и соответствовать которому сейчас так сложно!), и тем, кого полюбил когда-то.

В книге Д. Мережковского про Леонардо да Винчи вычитала, что красоты как таковой не существует. Есть любящий взгляд, устремленный к другому. Есть только отражение, отблеск любящего взгляда на чьем-то лице. Так, наверное, и с талантом. Я все время вижу этот отраженный свет на лицах твоих учеников. Это твой Дар и твоя высшая педагогика.