XIII фестиваль «Встречи в России» в Петербурге

Джошуа Собол. «Гетто». Театр имени А. С. Грибоедова (Тбилиси).
Режиссер Автандил Варсимашвили

Вот, думаю, напишу: «Тема Катастрофы для меня, не нюхавшей войны, — святая тема». И кому нужна эта информация? Кондово, вроде как, звучит, и пафосно. Но нет же синонимов. Безо всяких лексических затей: по-другому не выразить именно эту архипрозрачную мысль.

Холокост — то, что невозможно ни представить доподлинно, ни понять, а уж тем более — простить. Произношу не машинально, не как затертую аксиому, без интонационной ленцы: «ну, да, ну да, понятное дело, е2—е4, тоже мне новость».

Каждое возникновение в кадре человека с желтой звездой — неизлечиваемый ожог.

Тбилисский русский театр им. Грибоедова поставил «Гетто» — пьесу израильского классика, драматурга Джошуа Собола, к дате: премьера состоялась 10 мая 2010 года. По буклету, посвященному спектаклю, Джошуа — автор 18 пьес. По другим сведениям у него их более 60, разыгранных в разных частях света. Буклет-программка оставляет в тайне и имя переводчика из соображений легко считываемых, но допустимых ли?

Пьеса «Гетто» 1984 года написания, как повествует эрзац читального зала — Интернет, «основана на „Дневниках Виленского гетто“ Германа Крука — директора библиотеки и журналиста, погибшего в 1944 году, ежедневно делавшего записи в своем дневнике». Быть может, прочитанная глазами, эта пьеса производит впечатление произведения более многослойного. Спектакль подобную перспективу ставит под сомнение. Сложностей здесь никаких. В центре сюжета — нацист Киттель, позволяющий узникам гетто, профессиональным артистам, создать в нем театр. Человек со свастикой на рукаве — одновременно ценитель искусств. Странность, на мой взгляд, заключается в том, что немецкий офицер тяготеет исключительно к фольклорному еврейскому творчеству: в ответ на его лающий окрик: «Пой» всегда раздается щемящая еврейская песня, скрипка выдает грустнейший национальный мотив, а танцуют, само собой, фрейлакс. За прозу отвечает незатейливый, без участия тонкого юмора, еврейский анекдот.

«Браво! — многократно кричит артистам изувер, — я в первый раз за долгую жизнь почувствовал себя счастливым! Вы подарили мне радость! Ваше искусство спасло вам жизни!» — и чуть ли не смахивает скупейшую нацистскую слезу. Он же демонстрирует повышенный, но с ярким оттенком садизма, мужской интерес к красивой молодой певице Хае. Девушка в финале сбегает в лес к партизанам, а Киттель в отместку расстреливает труппу театра.

Первая реплика спектакля — многозначительный крик нациста из глубины сцены: «Хаос», за ней — вторая, его же: «Свет!.. Больше света!». Грузинская критика настаивает на сразу заданном особом философском смысле, мне, увы, не открывшемся.

Сценография Мирана Швелидзе подчеркнуто экономична: сцена свободна от предметов (она — пуста). Есть только полотнище задника, на котором мелко-мелко изображены люди (многие дамы с зонтиками). Конечно же, имеются в виду жертвы Холокоста. Но мне почему-то увиделся коллаж из старинных грузинских фотографий — вереница лиц дворянского происхождения, проживающих на Кавказе.

Далее с колосников на черный пол сцены падают одежды как бы уже убиенных (напоминаю: в Вильнюсском гетто было уничтожено 50. 000 евреев…)

Содрогнуться? Хотелось бы. Но не получается, потому что падает просто пыльный подбор из костюмерного цеха.

Мурашки и дальше живут своей жизнью. Не пробегают. Хотя именно эта простейшая и самая драгоценная в театре реакция — здесь в законе: диалоги идут не про расцветки бабочек и не в кафе мирного города.

Киттель (Аполлон Кублашвили) — надменный жестокий красавец в ненавистном облачении. Высокий рост, прямая спина, чеканный шаг, брезгливый рот, крик. Он как будто нарисован, его можно вырезать и наклеить на стенку в комнате любого неонаци.

Хая (Мариам Кития) — миловидная девушка с утонченными чертами лица. На нем два выражения: испуг + ненависть. Ее побег из гетто — неспешный шаг в левую кулису, без малейших признаков драматизма.

Танго (хореограф Гия Маргания) Киттеля и Хаи, на которое постановщик делает особую ставку (как бы изматывающая борьба страсти с ненавистью) — да, эффектный танцевальный номер, способный пленить публику, не отягощенную зрительским стажем.

Генс (Слава Натенадзе) — капо, привилегированный заключённый, работающий на администрацию. Сыграть чудовищную внутреннюю борьбу, ад в душе человека, в обязанность которого входят селекционные заботы — не получилось. Он скорее походит на уставшего от многотрудных дел обыкновенного пожилого человека в кипе.

Персонаж по имени Срулик (Михаил Амбросов) с постоянно приподнятыми руками (жест защиты братьев и сестер от ежедневной угрозы смерти) с шестой минуты стал напоминать испуганного пингвина.

Бесконечно приплясывающие (не отнимая большого пальца от проймы жилеток), или поющие, или выходящие на авансцену с очередным анекдотом, или сбивающиеся в кучку, дрожащие и испуганные артисты театра Грибоедова в образах коллег из вильнюсского гетто — фигуры, увы, ходульные. Впечатление елочно-опереточное.

Есть одно несомненное достижение спектакля: отсутствие киноэкрана. Любой кадр из хроники, любое показанное настоящее лицо человека из гетто вывело бы из зала многих.

Осмелюсь предположить «грибоедовские» резоны постановки спектакля. Резон № 1, благой: почти все, кто когда-то видел Ариадну Шенгелая на грибоедовской сцене в «Дневнике Анны Франк», умерли, молодому же тбилисскому люду, как, впрочем, и московскому, и питерскому, не грех напомнить о войне не трафаретной, лобовой атакой. Варсимашвили, как художник и кавалер Ордена чести Грузии (есть, оказывается, такой неслабый титул!), не в состоянии промолчать на тему Холокоста. И он, захлебываясь болью, высказывается.

Резон № 2, конъюнктурный: ставят пьесу израильского драматурга про убиенных в гетто евреях, выглядят в Тбилиси 9 мая молодцами, далее прочерчивают большой тур по городам Израиля, где еще бодрствует, благодаря израильской медицине, старшее эмигрантское поколение. Оно-то, благодарное, в неизменной ностальгической муке примет на «ура».

Так случилось, что перед встречей с тбилисским «Гетто» прочитала вовсе не тысячи исторических doc-страниц, а всего лишь недлинный монолог Камы Гинкаса, записанный несколько лет назад для журнала «Алеф». Монолог, в котором Кама Миронович вспоминает себя маленьким. Где? В каунасском гетто. Этот тихий рассказ производит сильнейшее впечатление, поверьте.

О том, что бы подумал Кама Гинкас после полуторачасового пребывания в «Гетто» Автандила Варсимашвили, есть право фантазировать. Озвучить фантазии — нет. Но это так, к слову. Просто захотелось представить выражение гинкасовского лица после этого спектакля. Безо всяких комментариев.

Из педагогических соображений (память о войне) и для наглядной демонстрации большого искусства я бы к святой дате крутила в городе Тбилиси по всем каналам фильм «Отец солдата» или водила тут же, в черте родного города, на спектакль Реваза Габриадзе «Сталинград ».

И кому нужны эти рекомендации?

Р. S. В реальной далекой жизни в театре, существовавшем в гетто в Вильне с апреля 1942 года по январь 1943, было показано 111 представлений, продано 35.000 билетов. На 315 мест каждый день приходило не менее 350 человек.

Вот факт, который неизменно потрясает…