Ирочка, дорогая, я люблю тебя с первых нот твоего волшебного, ломкого, словно кубики льда, перезванивающиеся в хрустальном бокале, неповторимого твоего голоса, выводящего незамысловатую мелодию русского напева в «Глотке свободы» Окуджавы.

Я пришел работать в ТЮЗ, и первое, что увидел, — твою грациозную, миниатюрную, словно высеченную мастером самого высокого класса, твою прелестную фигурку, и влюбился в тебя и в твой волшебный дар.

Потом я плакал над тобой, девочкой, которая неизвестно где живет, потом хохотал до слез, репетируя с тобой Аграфену Кондратьевну в «Своих людях».

Я люблю тебя и по сию пору восхищаюсь тобой, твоей хрупкостью, твоей стойкостью, твоим мощным талантом сохранять себя в искусстве, не в профессии только, нет, в искусстве. Впрочем, ты хранишь искусство в себе, думаю, это и есть секрет твоего неувядаемого дара. Пожалуйста, храни себя вместе с ним.

Твой навсегда
Лев Додин

24 декабря, в ночь под Рождество, Ирина Леонидовна Соколова взойдет на сцену театра, где прошла ее невероятная и огромная жизнь.

Я помню, что православное Рождество наступит в январе, но актриса Соколова переиграла столько сказочных существ, что и католическое ей подойдет в юбилейный вечер как символ праздничного волшебства.

Она уходила и возвращалась в ТЮЗ, но вот руку на сердце: она по-настоящему никогда его не покидала.

Все ее странствия и «другие берега» все равно хранили память дома и гений места.

И оказалось, что дом — один, «наш, только наш», с круглой сценой-ареной и залом-амфитеатром, сияющими огнями, певучим актерским товариществом и братством…

Здесь на юбилейных вечерах ее товарищи обычно смотрят в зал с натянутого над сценой экрана. Ну и с небесного экрана тоже.

Александр Хочинский, Юрий Каморный, Антонина Шуранова, Семен Димант, Николай Лавров, Игорь Шибанов, Виктор Федоров, Лиана Жвания, Николай Иванов… и конечно, великий и ужасный Зиновий Яковлевич Корогодский.

Когда в театре-доме проживается длинная счастливая (и несчастливая тоже), когда-то вдохновенно и радостно налаженная жизнь, кажется, что все ушедшие — с нами, смерти нет.

По крайней мере, на этой сцене и в этом зале смерть, как в детстве, временно отменяется, и все улетевшие возвращаются, словно духи огня, и честно подпирают театральную землю плечом.

Вот, надеюсь, и вечером 24 декабря они вернутся в этот зал на Пионерской площади.

Потому что наша Муха-Цокотуха именинница!

85 лет, красивая дата. Для неслабых и выносливых духом.

Ирина Леонидовна Соколова нест на своих детских плечах свою и ИХ жизни, то театральное счастье, которое затеял здесь когда-то Корогодский.

Которое много лет здесь пело и плясало, сияло и рыдало, горело не сгорало, и не сгорит, покуда выходит на сцену эта актриса, и все жизни, все ее жизни… от Бемби, Мухи- Цокотухи до Элеоноры Дузе, Пульхерии Ивановны… витают тенями в кулисах.

Сцена помнит все.

В общем, «жила-была девочка», и у нее был театр, и она всю жизнь мотала его золотые нити в волшебный клубок жизни.

И вот у этой жизни пробил юбилейный час.

Приходите, тараканы, я вас чаем угощу… нынче Муха-Цокотуха именинница!..

Можно пожелать ей самых радостных, самых золотых именин.

Дорогой многоуважаемый ТЮЗ. Железобетонная коробка твоя — серая и холодная.

А театральная душа твоей главной актрисы — цветная, звонкая, теплая и живая.

Репертуарная и прочая политика — как почти все прочие политики и политесы, что тут скажешь?..

Но зато игра!.. Господи, какая радостная игра!

Сапоги скрипят,
Каблуки стучат…
— Зовите музыкантов?!..

P. S.

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной сьерры…

Дорога в театре, как в горах, ужасно трудна.

Но вот актрисе, переигравшей все мгновенья жизни, от девочек до старушек, от мухи до олененка, от кота в сапогах до кошки, гуляющей безрассудно сама по себе, — эта дорога оказалась по силам.

Прибегали светляки,
Зажигали огоньки…

Дорогая Ирина Леонидовна!

Да, да, конечно, в воспоминаниях доминируют ваши «дюшки», ваши вскинутые нежными оленьими рогами тонкие ручки, ваша прелестнейшая, на века Цокотуха, летящий по залу Конек. И вдруг посреди дум о массиве классических актерских маркеров (ваших и только ваших) возникает Мамаша Кураж. Странно-неожиданный у меня возник выбор. Далекий 1983 год. Незнакомый труппе чужой немецкий режиссер Хорст.

Кажется, спектакль не прогремел, кажется, театральная критика вас тогда в этом образе не приняла. Есть, оказывается, плохонькая запись. Почти всего спектакля. Включила вчера. И отдалась вашей Анне Фирлинг. С первого же зонга. Тонким, почти подростковым голосом, он вот-вот сорвется, Кураж будто не может выговорить, допеть: почти захлебывается фразой «своих солдат побереги», сжимается вся, настаивает, не веря в то, что приятней людям «хотя бы в новых сапогах».

Увидела в тщедушной женской фигурке силу, страсть, юмор, ум, хитрость, женскую привлекательность. Да, да, сквозь хламиды, сквозь закрытые платком волосы. Она влюбляет в себя. Услышала вчера какое-то безумное ваше, страстное отчаяние. Именно его. Тот тяжеленный фургон, который вы тащили, тоже был ваш и только ваш.

В любви не случается ничего, имеющего отношение к объективности. И счастье, когда это чувство настолько гармонично. К Вам — большой актрисе всей моей жизни.

Когда актер по-настоящему великий, он перестает быть ролями.

Вот Алиса Фрейндлих существует вне зависимости от своих ролей — как некий артефакт, как явление петербургской культуры, как, скажем, дворец Петра в Летнем саду. И если она — живая часть пространства, и благодаря ей, кажется, Петербург сохраняет строгий, стройный вид, а в душе каждого зрителя точно хранится что-то заветное, — то что тогда в нашем ландшафте великая и удивительная Ирина Соколова, тоже носитель заветного? (Тут она, несомненно, наклонит голову и хитро-скромно улыбаясь, пробубнит: «Ну, вы даете…» Да, Ирина Леонидовна, даем!)

Она точно не классическая архитектура, она — скверы и скверики, лужок в Михайловском саду, где можно валяться на траве, смотреть на лютик и разговаривать с муравьями, она — всеобщее озеленение. Думать о Соколовой всегда весело и приятно, а скррромность ее (любит она в ролях утраивать «р») поразительна. Иногда кажется, что она только что пришла поступать к Корогодскому и до смерти боится, что не поступит…

В 70-летний юбилей она садилась на шпагат и делала кувырок — вечный Бемби. Если б не проклятый ковид, думаю, и в нынешний вечер позволила б себе что-нибудь этакое… По крайней мере, это легко представить.

Но сегодня, в 85, Соколова — уже не роли, она сама — роль, драгоценность, музыкальный инструмент, хранящийся в бархате. И когда в спектакле Праудина «Версальский экспромт» она выходила из виолончельного футляра — это был образ точнейший. И когда проходила сквозь сцену, а современный топовый режиссер идиотически лупился на нее и орал: кто это? Убрать со сцены посторонних!

Я мало ходила в ТЮЗ Корогодского, и моя детская память не хранит как драгоценность многих ролей Соколовой. Ее образ, вышедший из анималистической образности Кошки, Мухи и Бемби, сложили для меня потом Сокуров и Праудин, Васильев и Галибин. То есть, она не принадлежит только ТЮЗу, она — явление природы. «Так некогда Шопен вложил живое чудо фольварков, парков, рощ, могил в свои этюды». Скверы и скверики. Всеобщее озеленение. Озон, которым мы дышим и улыбаемся…