«Горе! Моему уму…». Л. Гура.
Мемориальный музей-квартира семьи актеров Самойловых.
Режиссер Дмитрий Хохлов, художник Елизавета Мирошникова.

Театральный Петербург еще не остыл после юбилея Мейерхольда — а между тем почти незаметно прошло 230-летие со дня рождения А. С. Грибоедова. «Ни дня без строчки, ни года без юбилея!» Но одни проходят шумно, другие — почти в тишине.

Сцена из спектакля.
Фото — Ульяна Репчанская.

Драматург Леся Гура написала байопик «Горе! Моему уму…» в жанре мистической комедии. Душа Грибоедова была заключена Судьбой в тело горе-студента, подрабатывающего официантом, с целью выяснения обстоятельств, связанных с жестоким убийством Александра Сергеевича. Дмитрий Хохлов создал целостный художественный мир в стенах Музея-квартиры семьи актеров Самойловых, несмотря на очевидную перспективу постановки поверхностного «датского» спектакля.

Пространство концертного зала превращается в живое драматургическое тело — здесь не просто хранится память, ее буквально воскрешают, впуская в музей язык современности: язык сценического момента, живой речи, интонаций, пауз, взглядов. Это особенно актуально в сегодняшнем театре, где прошлое перестает быть экспонатом и становится актером, говорящим с нами на языке «здесь и сейчас».

Постановка «Горе! Моему уму…» устроена как киноповествование: резкие смены ритма, монтажные переходы от лиризма к фарсу, от саспенса к будничной иронии. Свет и музыка здесь не просто сопровождают действие — они его комментируют, акцентируют, расставляют смысловые векторы. В момент допроса Судьбы звук становится тяжелым, давящим, почти кинематографически саспенсовым. И вот — смена плана, как в фильме: обыденность, легкость разговора, колкие шутки. Режиссерская партитура состоит из штрихов, где каждый — то ли крик из прошлого, то ли шепот настоящего.

В мистической комедии как в киножанре потусторонние силы вторгаются в реальный мир, взаимодействуют с обычными людьми и влияют на их жизни. В спектакле же Судьба (Анастасия Лавренович) мимикрирует под зрителя, утомленного ожиданием. Она вступает в диалог с залом, провоцирует людей на прямые реакции, тем самым делая зрителей полноценными участниками действия. Дмитрий Хохлов не абстрагирует действие спектакля от первой реальности, а, наоборот, вводит его в жизнь. «Горе! Моему уму…» развивается в реальном мире, где потусторонние силы из театра вторгаются в пространство действительности.

Сцена из спектакля.
Фото — Ульяна Репчанская.

Среди зрителей есть «подсадная утка», театральный шпион (Дарья Мокроусова), который как бы случайно оказывается актрисой театра Судьбы, исполняющей все важные женские роли из биографии Грибоедова: балерина Авдотья Ильинична Истомина вовсе не Истомина, а глуповатая актриса, играющая балерину; мать Александра Сергеевича Анастасия Федоровна Грибоедова — гиперопекающая и авторитарная водевильная мама, которая ставит Сашу на табуреточку, чтобы тот продемонстрировал свои достижения; и жена Грибоедова — Нина Александровна Чавчавадзе — в сценической интерпретации она такая же воздушная, эфирная муза, преданно любящая и искренне любимая драматургом девушка, как и в жизни самого Александра Сергеевича. Все они выведены Судьбой на подмостки с целью разыграть жизнь Грибоедова на сцене.

Судьба — сила, над которой человек не властен, непреклонная королева жизни. Забудьте. В «Горе! Моему уму…» архетипический образ вывернут наизнанку. Анастасия Лавренович загримирована, как Азазелло при встрече с Маргаритой в сериале «Мастер и Маргарита» Юрия Кары. Словно выходец из свиты Воланда, она «пускает» колкие шуточки в сторону новоиспеченного Грибоедова и зрителей, говорит языком фрагментов: ирония сменяется лиризмом, французская фраза — русской желчью. Судьба харизматична, язвительна, обаятельна. Рок в мистической комедии Дмитрия Хохлова — это сплошной водоворот воли, насмешки и тонкого расчета, метафизический модератор спектакля, дирижер пространства, куратор событий. Она — Судьба — создает спектакль внутри спектакля, где ей подчинено все, даже время.

Судьба — провокатор пробуждения, сталкивающий студента Чацкого — Грибоедова с его отражением, инициирующий раскрытие драматургического и человеческого потенциала новоиспеченного Грибоедова. Судьба — постдраматический герой нового типа в духе Хайнера Мюллера, живущий не в сюжете, а в самом театре. Ее присутствие — это разрыв между нарративом и переживанием, между традицией и игрой.

Сцена из спектакля.
Фото — Ульяна Репчанская.

Студент (Александр Дробитько) не литературный герой, а парень с улицы, обыватель; образ, словно вырезанный из эпохи и вживленный в сегодняшнюю реальность. Он в одночасье и современный Саша, разговаривающий мемами вроде якубовического «да ладно?» и использующий в ироническом ключе псевдонаучный фонетический прикол «клубника по-английски на самом деле „с трав бери“»; и духовный двойник Чацкого, из уст которого вылетают крылатые выражения комедии, например, «служить бы рад, прислуживаться тошно»; и в то же время — воплощение самого Грибоедова. Речь студента — смесь современного стеба, боли, интеллектуального бунта и поэтической обреченности.

Он просто Саша. Работает официантом в кафе на канале Грибоедова, учится на дипломата не потому, что хочет, а потому что «мама так сказала». Искренен в стихах, но скрывает свое терапевтическое увлечение, потому что маме шуба из строчки не выпадет, четверостишием кредит в Сбербанке не закроешь, да и статус эпиграммой не заслужишь.

С подачи Судьбы Саша начинает вспоминать себя. Или выдумывать?.. И становится ясно: под фартуком бессилия — Грибоедов, у которого остро работает ум. Болезненно осознающий, воспринимающий жизнь как текст, в котором знаки расставлены кем-то другим, а ему дали только ручку без чернил. Саша произносит с плохо скрываемой досадой, быстро, словно невзначай: «Меня все любили, потому что я молчал и улыбался».

Тот, кто в начале пьесы подает «капучыно», позже уже рассказывает этимологию этого слова и негодует от всеобщего злоупотребления англицизмами типа «кринж». «Господствует еще смешенье языков: французского с нижегородским?» — цепляет официант Судьбу, которая называет его «ходячей… нет, стоячей… танцующей энциклопедией». За этим ироничным панцирем — знание, протест, горе. Студент стал осознавать свою двойственность: он понял, что «утка-кролик» — это не только иллюстрация Джозефа Джастроу, но и он сам — и официант, и поэт, и современный Саша, и реанимированный Грибоедов; Саша запутался в том, кого играет. Тонко чувствует абсурд происходящего и в то же время готов разыграть комедию до конца.

Сцена из спектакля.
Фото — Ульяна Репчанская.

Резкие, суетливые, растерянные движения чередуются с паузами откровения. В моменты «воспоминаний» возникает уверенность в жестах и позах, решительность в высказываниях, лирическая интонация музыканта, порыв поэта. С каждой минутой сценического действия Саша все больше становится собой: спектакль начался не только с утомленной ожиданием Судьбы, но и с шепчущего на рояле грибоедовский вальс официанта, который в конце спектакля заявил о себе уверенными звуками того же рояля и той же музыкой. На торжественное провозглашение Рока «Живи свою жизнь, студент!» и множество наставлений он ответит решительно, потому что не Судьба теперь «музыку заказывает». Здесь нет лозунга. Нет пафоса. Есть одинокий, добитый, замученный идеями студент, который просто просит у Судьбы разрешения быть настоящим? Нет.

После всех реконструкций личной жизни Грибоедова, срежиссированных Судьбой с помощью зрителей, Саша принимает решение сам: «Спасибо, но я не просил вас давать мне советы». Быть поэтом? Быть композитором? Каким быть? Решать только ему. Грибоедов — это выбор: говорить то, что думаешь, и платить за это самым дорогим — жизнью, искусством, любовью.

Студент — это каждый, кто разрывается между голосами: своим, материнским, культурным и социальным. Это человек, у которого ум — и повод к страданию, и шанс на спасение.

В нем все еще живет мечта «стать собой». Пусть даже через боль, пусть через отказ от всего. Пусть через комедию. Но по-настоящему.

Сцена из спектакля.
Фото — Ульяна Репчанская.

«Горе! Моему уму…» оказывается спектаклем необычной формы — он балансирует между жанрами и эпохами, играя на контрасте литературного и живого, памяти и игрового момента. Содержание — тема творческого гения, осознанного через пустоту обыденности, — раскрывается через плотную ткань метафор и цитат. Во время представления у зрителя создается ощущение причастности: он как бы участвует в «воскрешении» великого драматурга. Это не биография, а вслух высказанное размышление о том, что происходит в русском уме, когда ему становится невыносимо молчать.