Документальный спектакль «ДЕЛО № 107365».
Режиссер Сергей Быстров.
МЕСТО: Театр.doc на Лесной (ул. Лесная, д. 59, стр. 1).
ВРЕМЯ: 25 мая 17:00.

Спектакль поставлен в рамках проекта «Слово новомучеников», инициированного Кириллом Алексиным и командой единомышленников в 2021 году на базе ПСТГУ. Проект начинался как попытка создать новую топографию памяти, когда тексты, написанные новомучениками, читались в местах их написания, на территории бывших лагерей, тюрем, ссылок. В рамках лаборатории «Дело №»: студенты и студентки ПСТГУ и ВШЭ несколько месяцев знакомились с архивными документами и воспоминаниями членов Маросейской общины, существовавшей в Москве в первой трети XX века, и создали спектакль, основываясь на тех материалах, которые вызвали у них самих наибольший отклик. В 2024 году спектакль был показан на площадке Квартеатра, а в 2025 году выиграл open call партнерской программы Театра.doc. Сейчас лаборатория продолжает работу во втором наборе, параллельно с показами подготовленного первым набором спектакля.

Режиссер спектакля Сергей Быстров и организатор лаборатории Кирилл Алексин.
Фото — Сергей Пронин.

***

Небольшой зал Театра.doc на Лесной одомашнен, обихожен. Крошечная сцена пустует. Стулья зрительного зала центрированы вокруг прямоугольного стола. На столе печатная машинка, корзина с яблоками, чашки с блюдечками из разных наборов, простые, навевающие ассоциации скорее с бабушкой и дачей, чем с аристократическим чаепитием. И книги. Понятно, что реквизит на столе трогать нельзя (условность номер раз), поэтому все книги разглядеть не удается. Из увиденного: Иммануил Кант, Псалтирь, Древний Патерик, Пастырь Ерма. Тут сразу резонирует: из всего, стоящего и лежащего на столе, больше всего притягивают книги. Цветы в корзине с яблоками слишком очевидно куплены в ближайшем магазине, а не собраны на поле… из чашек так и не будут пить… печатная машинка в итоге окажется нужна только ради звукового эффекта. А книги настоящие, они лежат на столе и несут каждая в себе свой особый мир. Даже если и не будут прочитаны.

Но есть и другое: я люблю книги, их подбор сразу многое мне сказал. Это та часть реквизита, которая ожила для меня, дотянулась до меня.

Весь этот спектакль, как мне показалось, балансирует на очень хрупкой грани. Где грань между показом и опытом? Между смотрением и проживанием? Когда мы еще в театре, а когда уже нет? И что я привношу своего в восприятие этого спектакля? В том, что я увидела, где зеркало, а где окно? Почему мне понравились книги, но не понравились цветы или чашки? Почему звучит и откликается одно, и немым вдруг оказывается другое, прежде звучавшее?

Все эти вопросы не новы, их не этот спектакль поднял, но интересен он тем, что здесь все инструменты документального и игрового театра оказываются в руках не имеющих отношения к актерской профессии студентов и студенток, пытающихся с их помощью решить весьма непростую задачу: соприкоснуться с духовным опытом своих сверстников, отстоящих от них на столетие, и поделиться этим с нами, своим опытом соприкосновения с опытом (уж простите за каламбур, но он напрашивается).

Итак, есть студенты, жившие в первой трети XX века, молодые христиане и христианки, братья и сестры, члены Маросейской общины. Есть студенты сегодняшние, со своим опытом веры, духовных кризисов, поражений и побед. Есть мы, зрители, впервые пришедшие на спектакль. Есть среди них я, принесшая в зрительный зал ненужный (или нужный?) груз своих переживаний и размышлений, по теме и нет. Что же рождается на перекрестье?

При входе нам сразу предлагают налить себе чай. Чуть сбоку стоит еще один стол, круглый, на нем: самовар, заварочный чайник, тарелки с печеньем и бумажные стаканы. Мелочь, деталь, создающая атмосферу? Думается, что нет. Не только? Не столько? Мелочей как будто вообще не существует, а семантика любой детали многогранна.

Обсуждение спектакля со зрителями.
Фото — Сергей Пронин.

Во-первых, не мелочь, что понадобилось два стола. Один — на котором реальный чай, который можно пить, но стоит этот стол сбоку, никто за ним не сидит, он никого вокруг себя не объединяет. Другой стоит в центре, там даже чашки, а не бумажные стаканы. Но из чашек никто не пьет. Предлагая нам чай, нас тем самым уже делают участниками, приглашают создать общее пространство, воссоздать ритуал чаепития, ритуал, в культуре прочно связанный с общением, доверием, открытостью. Нам дают понять, что сейчас в дружеской обстановке будет происходить разговор о важном, нам предлагают принять участие в этом разговоре. Но театральная условность не дает о себе забыть, она с самого начала создает в этом пространстве трещину. Есть стол с чаем и есть стол с реквизитом, есть актеры и есть зрители. Измениться это не может, даже если бы мы очень захотели. И от этого сразу какое-то легкое недоверие. А что мне предлагают здесь? Правду или игру в правду? Искренний разговор о важном или спектакль об искреннем разговоре о важном?

Итак, я создателям спектакля уже слегка не доверяю. Возможно, я такая не одна, возможно, это ожидаемый эффект, может быть, именно поэтому спектакль начинается с легкого сторителлинга на свободную тему. Сторителлинг — это неплохой способ создать пространство доверия, наладить хрупкую и уязвимую, но такую значимую связь между говорящим и слушающим. Истории этих юношей и девушек искренни и обаятельны, но изнутри себя я фиксирую отсутствие связи. Может быть, мешают православные вайбы. Странно, что они мешают мне, ведь мне они и знакомы, и близки. Думаю, что играет роль моя неспособность абстрагироваться хотя бы от одного человека из присутствующих, насущная внутренняя потребность учесть всех. Женщина рядом со мной, всем своим обликом активно репрезентующая себя как красавица, насмешливо и раздраженно кривит полные губы. Может ли сторителлинг учесть всех присутствующих? Ведь тогда ему потребуется оторваться от заготовленного, выйти в открытое море диалога, даже если говорить по-прежнему будет один. Увидеть лица молча слушающих. Лицо — это ведь тоже высказывание.

Но важнее другое: если создавать связь, то за счет чего? На что делать акцент? На атмосферу, внешнюю занятность, милую и обаятельную безответственность? Или рискнуть, повысить ставки, выйти в предельную искренность? Мне всегда было ближе второе. Но, во-первых, это надо уметь. К этому надо быть внутренне готовым. До этого надо дозреть, в конце концов. А во-вторых, риск — он и есть риск. Если связь образуется, она будет прочнее и глубже. А если не образуется? Если порвется в самый ответственный момент? Если встанут, уйдут, хлопнув дверью?

Страх ли этого заставляет пойти в другую сторону?

Участники и зрители спектакля у стен Бутырской тюрьмы.
Фото — Сергей Пронин.

Когда мы подходим вплотную к разговору о духовном опыте всерьез, о вещах болезненных и сложных, актеры и актрисы надевают наушники. Сторителлинг заканчивается, начинается вербатим. Теперь они будут рассказывать чужие истории, не свои. Мы это знаем или догадываемся (наушники о чем-то говорят даже человеку, про вербатим ничего не слышавшему). Переход этот маркируется фразой «я не под запись скажу». Фраза предполагает большую искренность, во всяком случае, на нее намекает. Есть что-то тревожное в том, что наушники появляются именно в этот момент. Либо в этом трагизм, невозможность выполнить обещанное. Либо просто очередная условность. Либо обман.

На этом фоне все новые и новые попытки создать общее пространство и эффект приобщенности зрителей к происходящему (а давайте вместе нюхать ладан, а давайте коробочку с Серафимом Саровским открывать и смотреть, а вот конфеты прямо как у бабушки, попробуйте) вызывают у меня скорее отторжение, желание отделиться и обособиться.

А потом вдруг все меняется.

Еще одна фраза-маркер обозначает начало третьей части. Вербатим закончился, теперь актеры и актрисы читают воспоминания их сверстников и сверстниц, живших и веривших сто лет назад.

А фраза такая: «трудно начать говорить о самом дорогом». Почему у меня возникает доверие, вдруг, сразу, почему меняется оптика и появляются серьезность и неравнодушие? Потому ли, что эта трудность впервые признана открыто: да, трудно начать, мы вот уже час не можем и все ходим вокруг да около. И сказав об этом, признавшись в этом, можно наконец начать говорить? Потому ли, что сразу радикально меняется язык, его стиль, интонация, звучание, и этот язык оказывается и ближе, и роднее, и как будто более подходящим для выражения подлинного духовного опыта, чем современный разговорный? Почему этот вековой давности письменный язык воспоминаний звучит более искренно, более открыто, более прямо? Не спотыкается и не повторяется, а сразу рвется к сути. Или просто этот духовный опыт и глубже, и горячее, и потому обжигает даже через дистанцию в сто лет?

Во всяком случае, текст звучит. А это значит, что нечто очень важное состоялось. Что эти студенты и студентки, которые месяцами изучали историю XX века, входили в опыт новомучеников, читали архивные документы, — они, вне зависимости от того, удается ли им создать связь со зрителями (и даже когда не удается), все-таки проложили этот мост в прошлое. Они встретились с теми, чьи тексты читают. Встретились, соприкоснулись. Поэтому и могут прочитать эти тексты так, что они доходят до нас.

Обсуждение спектакля со зрителями.
Фото — Сергей Пронин.

Самый театральный, самый игровой момент этого неигрового спектакля показался мне одновременно и самым удачным (хотя, напомню, профессиональных актеров перед нами нет). Вдруг начинается философский диспут. Их, нынешних, и их, ушедших, роднит и непонимание всех этих сложных текстов, и усилие понять. Ситуация семинара, а скорее даже совместной подготовки к семинару, такая знакомая и понятная, оживает без всяких усилий. Книги! Наконец-то они заиграли и оказались для меня самым значимым ключом. Из непонимания, из усилия понять рождается осознание необходимости изучать языки. Когда эти молодые люди передо мной вдруг начинают, перебивая друг друга, читать стихи и библейские тексты на самых разных языках, европейских и древних, это оказывается гораздо сильнее, гораздо ближе к подлинному религиозному переживанию, чем внешние признаки церковности, аромат ладана и богослужебные песнопения, которые у меня только чувство неуместности и вызывали. А тут вдруг — почти Пятидесятница. И я знаю, что это театр, что это игра. Но дух захватывает. И отсюда, также неожиданно: нужно читать святоотеческие тексты. Сами не поймем, не разберемся, уйдем не туда: нужно руководство, нужна помощь. Нужна Церковь. Пойдем, найдем ее.

Что-то необычайно важное здесь было захвачено, уловлено, как солнечный луч лупой. Как в кипении ума и сумбурном поиске истины вдруг Дух касается сердца. Истоки небывалого религиозного возрождения начала XX века. Истоки чуда Маросейской общины.

Многие истории из прочитанных во мне отозвались, что-то сказали мне о важном для меня. Но я не буду их пересказывать. На спектакль можно прийти и их услышать, и они расскажут каждому о чем-то своем.

Последними были зачитаны строки из писем отца Сергия Мечёва, написанных общине из ссылки. И потому, может быть, мне так трудно давались все попытки создать общее пространство, все рассказы о разнообразном духовном и церковном опыте, потому что из финала спектакля горели, как маяк и вместе с тем как суд, который, по слову пророка Осии, похож на восходящий свет, эти слова:

«Разве можно нас поделить? Скажите, где мои уста, где ваши? Где мое сердце, где ваше? Где моя душа, где ваша? Что в храме делалось мною, что вами? Чем я был для вас, пусть скажет сердце каждого. Я же скажу о вас: вы — моя уста, вами возносил я за богослужением свои грешные молитвы, вы — мое сердце, вы годами складывали в меня „своя тайная“, и я все знаю, что недостойно слагал в своем сердце. Теперь оно расширено вашими сердцами, и невозможно определить, что мое, что ваше. Вы моя душа — давно живу вашими радостями, вашими скорбями; в лучшие свои минуты чувствую, что иной жизни во мне нет. Теперь взяли у меня мои уста, отняли мое сердце, вынули мою душу».

Можно ли этот опыт передать, да даже просто прикоснуться к нему через конфеты, ладан, умилительные песнопения? Нет и нет, но ведь это совсем не значит, что конфеты, ладан и умилительные песнопения не нужны. А после этих слов не нужно уже вообще ничего. Все сказано, все явлено, кто в силах вместить да вместит. И больше всего мне понравилось сидеть в темноте и тишине после окончания спектакля. За стенами театра стучали поезда. Мир молчал, не в силах вместить это слово. Свет светил во тьме, и тьма по-прежнему не способна была его объять.

Потом предложили пойти к стенам Бутырской тюрьмы, почтить память тех членов Маросейской общины, которые находились там в заключении. Мне все это казалось лишним, слишком отчетлив был опыт, случившийся за минуту до этого, зачем еще куда-то идти? Там ли, у стен ли мы найдем их, если только что мы слышали их слово?

Впрочем, может быть, мне просто не хватило времени. Не хватило этой тишины, этого чистого присутствия. После этого меня опять куда-то вели, опять во что-то включали, опять предлагали что-то почувствовать и прожить, а мы уже были на равных, если встреча произошла, то она действительно уравняла зрителей и исполнителей. Вот тут бы сесть за стол, разлить чай, поговорить от сердца к сердцу о том, что мы сейчас пережили. Но хотя обсуждение спектакля и предполагается, чай на нем уже никто не пьет.

Женщина, кривившая губы, ушла, когда всем предложили пойти к Бутырской тюрьме. Я ушла позже, в глубоком смятении. В размышлении о том, как все-таки хрупко театральное чудо. Как все-таки хрупко чудо веры. Как хрупко чудо Церкви. Как мы про это говорить совсем не умеем, даже если очень искренно хотим.

Мир за стенами театра был велик и непознаваем, и стучали колесами проходящие поезда.