«Мизантроп». По мотивам одноименной пьесы Ж.-Б. Мольера.
Пермский Театр-Театр.
Режиссер Елизавета Бондарь, художник-сценограф Анвар Гумаров.

Елизавета Бондарь — режиссер плохо предсказуемый. Легко меняя стили, смыслы и постановочный материал (неполный перечень работ последних лет: антифашистская «Пятая печать» Ф. Шанта в МТЮЗе, «Озор» Д. Мамина-Сибиряка; с перетечением эпической хтони в нынешний вербатим города Мирного, МХТовские «Тахир и Зухра» З. Яниковой с всплывающим из мощного лирического потока социальным гневом, блестящая травестия унылого гамсуновского «Голода» да вот еще апокалиптический хоррор "Макбет«в Театре Наций), она в каждом из своих спектаклей неизменно обнаруживает новый источник сегодняшней боли и предъявляет его публике. Мольеровский «Мизантроп», только что показанный в Пермском Театре-Театре, отлично вписался в этот пестрый ряд.

Сцена из спектакля.
Фото — Никита Чунтомов.

Понятно, что в первозданном виде тяжелый текст этой высокой комедии ставить сегодня нельзя. Бондарь с помощью композитора Николая Попова и драматурга Александра Плотникова превратила его в забавную помесь комической оперы и драмы с совсем уж горестным концом. Музыка здесь заставляет вспомнить о Шостаковиче, залихватски переписанные диалоги — о Маяковском, а вот сценография Анвара Гумарова по понятным причинам таких прямых ассоциаций не вызывает. Опера в излюбленном формате режиссера (час сорок) разделена на отбитые сценографическими переменами пять актов, они в музыкальном потоке плывут во времени от советских 60-х через день сегодняшний в некое будущее, карнавально меняя обличья.

Универсальный мольеровский сюжет про резонера Альцеста, озлобленно режущего правду-матку направо и налево, готового проиграть имущественный судебный процесс, полагаясь только на абстрактную справедливость, и влюбленного с дурацкой надеждой на ее перевоспитание в изолгавшуюся красотку Селимену, насыщается тут духовитыми отечественными историческими туманами. Усилиями постановочной команды он превращен в эпическое повествование о мытарствах неубиваемого в отечественном искусстве «лишнего человека». Но только этот Альцест (мольеровские имена тут сохранены), в отличие от Печорина или Зилова, не пьет, до отвращения предан Селимене и — о ужас! — точно знает, как должны, а главное, как не должны поступать окружающие его люди. Практически не переводя дыхания, он твердит, пардон, поет именно об этом. Непогрешимая высокоморальная позиция Альцеста визуализирована в первом же его выходе, когда жутко небритый Марат Мударисов в нахлобученной на кудлатую голову синей вязаной шапке с надписью «спорт», в нелепой кофте, джинсах и кедах врывается на сцену, хлопая крыльями разлетающихся пол светлого плаща. И призрак сакраментального «белого пальто» реет за ним.

Сцена из спектакля.
Фото — Никита Чунтомов.

Врывается же он в пространство не простое, но весьма идеологическое. Глухой черный задник надвое рвано разодран по диагонали, а между разошедшимися его половинами виднеются багряные глаз, нос, куски губ и лысины Ленина со знаменитого красно-черного плаката. Диагональ разрыва идет вверх из левого нижнего угла, и восхождение по ней, как известно еще по законам живописи, подразумевает тяжкое преодоление высоты. Альцест то и дело взбирается наверх, подобно Сизифу волоча за собой каменное громыханье непреложных истин, и тут же скатывается назад. А под всей этой красотой на планшете сцены, откуда безнадежно взывает к здравому смыслу Альцеста кроткий конформист Филинт Степана Сопко, стоит аккуратным фаллическим символом коричневая трибунка с гербом в обрамлении двух красноватых винтажных кресел. И разгадывать нехитрый шаловливый смысл этой картинки особенно весело под кокетливое исполнение Владимира Котляревского с этой самой трибуны сочиненного его кругленьким сияющим Оронтом в честь родной компартии сонета:

У нас свое и шуба, и свое авто!
Прошла зима и наступило лето!
Спасибо партии за то!
Спасибо партии за это!

Сцена из спектакля.
Фото — Наталья Злыгостева.

С первым актом, где Альцест — бунтарствующий рассерженный антисоветчик эпохи раннего брежневизма, все совершенно понятно. Со вторым, где в ресторации казино «GOLDEN PALACE» голоногая, увешанная цепями и стразами роковая блондинка Селимена Анны Огорельцевой устраивает вечеринку для тех, кого высмеет тут же за глаза в серии ядовитых характеристик, тоже ошибиться трудно. Появится парочка новых хозяев жизни в малиновых пиджаках и золотых цепурах, заговорят о мерседесах, а Альцеста уведет на суд по доносу обиженного Оронта (предмет иска — его высмеянный сонет) все еще вполне советского вида мент. Лихие девяностые тоже не примут, попробуют нашего правдолюбца на прочность. Но хребет ломать пока не станут. В третьем акте исторический трип спектакля по-прежнему движется по хронологии прямо в эпоху стабильности, но вот картинка уже отказывается изображать растущее благосостояние народа, и на сцене возникают мертвые деревья, лишенные корней, уродливо зависшие, словно в невесомости.

В четвертом акте историческая оптика спектакля мутнеет, утрачивает ясность — как в финалах «Бани» и «Клопа» Маяковского, являя нам образ будущего. Там, сияя штанами из золотой парчи, словно оммаж мейерхольдовской Фосфорической женщине, явится рабочий, починяющий антенны и камеры наблюдения, облепившие воздвигнутый посреди сцены портал. Селимена выедет на гироскутере, Альцеста судит теперь уже нейросеть «Железный Феликс» с намерением ужесточить статью, вот и андроиды на подходе, чтобы забрать его в тюрьму. Постепенно начинает испаряться смех. А в пятом, финальном акте опустеет сцена, в разрыве задника уже не будет никакого Ленина, там поплывут белые тучи, полыхнет, грянет гром. Текст Плотникова перестанет валять дурака, дразниться, ерничать и куражиться. Марат Мударисов бросит играть Альцеста ограниченным в своей непогрешимости фриком, и он, приговоренный к изгнанию, заранее зная ответ, отчаянно позовет Селимену уехать вместе с ним. Комическая опера окончательно обернется драмой.

Сцена из спектакля.
Фото — Никита Чунтомов.

В пермском «Мизантропе» Альцест затеял битву за справедливость и вел ее пламенными острыми словами в родном отечестве примерно лет сто, ну, может, чуть поменьше. Слова его вчистую проиграли сменяющимся властям, деньгам и комфорту да в конечном счете девальвировались и сами. В финале, когда всеми оставленный Альцест опустошенно слег посреди пустой сцены, публика как-то подрастерялась, придавленная внезапной беспомощностью героя, заговорившего теперь с самим собой за неимением прочих: «Пора спросить себя, Альцест. Чего ты хочешь, Альцест? Ты слышишь? Чего ты хочешь?»