«Приглашение на казнь». В. Набоков.
Театр Ермоловой.
Режиссер-постановщик Марина Брусникина, сценография и костюмы Наны Абдрашитовой.

Я смотрела «Приглашение на казнь», премьеру Марины Брусникиной по роману Владимира Набокова в Театре Ермоловой, 16 февраля, в день, когда на общество обрушилось известие о смерти Алексея Навального. В метро по дороге в театр, в зале до самого последнего момента перед началом спектакля, в антракте и после мониторила новости. Как, по моим наблюдениям, и все вокруг меня — скроллили ленту, перешептывались, пересказывали друг другу гоголевско-булгаковскую чертовщину, творившуюся в СМИ и в головах. Что это фейк, неправда, сейчас будет опровержение, не может быть, не должно…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В здании Театра Ермоловой, которое когда-то, в другой жизни, было театром Всеволода Мейерхольда (вернувшегося в страну в 1936-м), 16 февраля 2024-го, в день смерти Алексея Навального, вернувшегося в страну в 2021-м, сыграли третью премьеру «Приглашения на казнь» Владимира Набокова, который в страну не вернулся.

Контекст имеет очень большое значение для театральных постановок. Может уничтожить, а может вписать те смыслы, которые спектакль укрупнят и сделают знаковым. С постановкой Марины Брусникиной так и произошло. Случилось опустошающе точное совпадение с ощущением времени, состоянием общества и событиями, формирующими течение жизни. И смыслы оказались важнее формы. Сам факт высказывания, как и выбор материала, стали принципиальнее, чем сценическое его решение. Которое, кстати, тоже симптоматично именно как знак времени.

На сцене — часть некоего огромного, «советского» конструктивистского здания, из тех, чей масштаб настолько превосходит масштаб обычного человека, что любой, оказавшись там, смотрится потерянно, уязвимо, жалко. Как Цинциннат Ц. (Андрей Мартынов) в своей камере — с огромными квадратными колоннами-выступами, обложенными чудовищными мраморными плитами. Художник спектакля Нана Абдрашитова создала мир столь же абстрактный, сколь и мгновенно узнаваемый каждым, кто вырос в СССР. То ли фойе театра, то ли крематорий, то ли Дворец съездов, то ли холл музыкальной школы. Пространство, из которого сразу же хочется сбежать обратно на бабушкин диван, в соразмерный человеку мир. Но другого пространства в мире «Приглашения на казнь» нет, и даже когда, четко следуя тексту Набокова, для свидания с женой в камеру Цинцинната приносят домашнюю мебель, она оказывается в спектакле Брусникиной напечатанной на картоне декорацией, циничной и бездушной настолько же, насколько бесчеловечен каменный постамент / плаха / трибуна / могильный памятник в центре сцены.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Иллюстративность декораций здесь превращена в режиссерский ход. Говорят про бабочку в финале — она и опускается с колосников, огромная картонная плоская дура. Звучит текст про паука — вот он, расползается видеопроекциями по ставшим прозрачными стенам, теперь — экранам. Все проекции, как и сам спектакль, монохромны, как нынешняя бесконечная московская зима с ее безнадежными снегопадами и убийственным льдом под месивом снега. И так же, как в снежную бурю реальность начинает двоиться, так же, как в метель расслаиваются силуэты на множество теней, так и проекции видеохудожников Алана Мандельштама и Никиты Андреева в спектакле двоятся, слоятся и чуть запаздывают во времени — как видения, что плодит воспаленное бредом сознание. Как время в реальности Цинцинната.

Персонажи в этом мерцающем, неуверенном в себе мире как раз максимально однозначны, картонны и плоски, как декорации, напечатанные в театральных мастерских. Куклы, оборотни, двоюродная родня шайки Воланда, они громогласны, одномерны и безмерно скучны, раздражающе надоедливы в своем энергичном постоянстве. Все, кроме Цинцинната, который должен быть казнен. Из-за чего? Из-за того, что отличается, не вписывается. Именно этим он бесит всех вокруг себя: не умеет, не хочет, не дает себе труда совпадать с ними, позволяет себе жить так, как считает нужным. Не подчиняется правилам. Говорит медленнее и только тогда, когда есть что сказать. Ходит неуверенно, кутается в тканый длинный плащ, который делает его, кудрявого смуглого тонкокостного юношу-поэта, похожим на любого писателя в сумасшедшем доме.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Спектакль длится два с половиной часа. Два с половиной часа, наполненных энергичными, практически сразу набивающими оскомину танцами, песнями под гитару, лихорадочной кукольной пластикой, «вырви глаз»-костюмами и всей страшно утомительно-веселенькой чертовщиной захвативших власть нелюдей, которые глумятся над попавшим к ним человеком, которого они приговорили к смерти. Шепотом, как велит закон, который здесь свято чтут.

Брусникина длит и длит этот морок, никак не облегчая зрителям процесс его восприятия. Да, длинно. Да, монотонно. Да, утомительно. Такую вот сказочку написал Набоков. Переносим на сцену практически дословно. Инсценировку начинал делать драматург театра Ринат Ташимов, но в результате в спектакле звучит текст, обозначенный в программке как «сценическая версия театра», что неудивительно, ведь Брусникина в принципе всегда сама делает для своих спектаклей инсценировки. Здесь нашли вот такой компромисс.

Иногда текст проецируют на декорации, на эти чудовищные мраморные стены, и они тогда расцвечиваются словами и смыслами Набокова и Бродского, чье стихотворение Цинциннат читает во втором акте спектакля. И тогда визуальные и поэтические образы, озвученные надрывным голосом актера, наслаиваются друг на друга, образуя что-то вроде кульминации спектакля.

А. Мартынов (Цинциннат).
Фото — архив театра.

В финале Цинциннат очень буднично спрашивает: «Что я тут делаю?» Встает и уходит со сцены. И весь этот макабрический мир, населяющие его тени и казнь исчезают. А он уходит к своим, к тем, кто, судя по голосам, похож на людей. Просто встает и выходит из морока в нормальную жизнь. И этот финал оказывается самым сказочным из всех возможных, самым нереалистичным и потому бьющим под дых.