Меня потрясло, что ему был всего 71 год. В последнее время он выглядел старцем. После изгнания из журнала «Театр» и особенно после смерти жены, Александры Заславской, он сразу постарел, постепенно почти ослеп и стал ходить с палкой. Эта метаморфоза казалось невероятной для человека пятидесяти шести лет, всегда блиставшего остроумием, каким-то особым шармом, пикантность которому придавала легкая печаль, а то и скорбь, окрашивавшая его речь и волоокий взгляд. Он всегда был в компаниях ярких и талантливых людей, когда же родился «Московский наблюдатель», его редакция на Арбате стала своеобразным театральным клубом, а его вальяжный и блистательный главный редактор — центром притяжения.

Валерий Семеновский.

Мальчик из Одессы и Бельцов, он имел большой вкус к легким жанрам, к оперетте. И в нем самом было что-то от опереточных усатых бонвиванов. Уже студентом МГУ в середине тухлых 70-х, придя на практику в журнал «Театр», он сразу выбрал себе учителей — Асаркана, Гаевского и Зингермана. Не верившие в обновление ленинских норм, эти выдающиеся критики и ученые владели тайной птичьего языка, не имевшего ничего общего с советской действительностью. Впрочем, Валера сам написал об этом в блестящем мемуарном очерке «Школа театральности», опубликованном недавно в журнале «Знамя». Возможно, тогда он и приобрел налёт пижонского дендизма и глубокое понимание искусства Серебряного века. Созданный им в 1991 году театральный журнал как раз перебрасывал мост в начало века, туда, где торжествовала уникальная авторская речь. Не случайно «Наблюдатель» стал лучшим театральным журналом конца советской эпохи.

Журналу было около года жизни, когда я пришла в него работать: на его первом номере года красовалась фотография баррикад у Белого дома (счастье, что номера журнала оцифровали, и теперь их можно читать на сайте научной библиотеки СТД). Там уже работали два молодых критика — Гриша Заславский и Рома Должанский, еще одним редактором была Марина Зайонц, а примерно раз в месяц собирался ареопаг — действующий редсовет в лице всех самых почитаемых критиков поколения «оттепели»: Гаевский, Крымова, Рыбаков, Свободин, Соловьева и, кажется, даже Туровская. С ними можно было не только пить чай с сушками, или пирожками, но спорить и даже выпивать. Собственно, идея творческого сообщества людей разных поколений была самой важной для Семеновского, скрывавшего за остроумием, ироничностью и даже сарказмом нежный тип кузена из Житомира с его утопией кремовых штор и застолий под абажуром… Или (что пришло мне в голову только теперь) он был чем-то похож на Петушка из «Серсо»?

Чуть раньше — в конце 80-х — он принял деятельное участие в создании едва ли не самой яркой утопии эпохи перемен — «Творческих мастерских», ставших (вопреки воле учредителя, СТД) плацдармом нового языка в театральном искусстве. Там, во многом по инициативе Семеновского, родился Альманах, собрание поэтов-перформеров — Пригова, Рубинштейна, Коваля, Айзенберга, читавших-разыгрывавших свои стихи на публике. Это была его компания, его сообщество.

В Семеновском не было цеховой узости, он принадлежал разным музам, и это все раскрылось в эпоху «Московского наблюдателя». Он, безусловно, был историком, во всяком случае, имел широкое понимание исторических процессов. Не случайно, в журнале было столько уникальных материалов и публикаций о прошлом театра. Он имел вкус к философской эссеистике, и потому в журнале печатались тексты философов, такие как эссе об Арто Мераба Мамардашвили. Ему была близка публицистика. Но главное — он был литератором, и его представление о театральной критике как жанре литературы навсегда вошло в плоть и кровь нашего поколения, родившегося во многом благодаря его журналу. Его дар литератора проявился в нескольких написанных им пьесах, одна из которых — «Тварь» по «Мелкому бесу» — едва ли не самая глубокая и виртуозная рефлексия на темы сологубовского романа.

С ним было бесконечно интересно и весело. Но 90-е закачивались, а с ними — и история лучшего театрального журнала того времени. После закрытия «Московского наблюдателя» он возглавил возрожденный журнал «Театр», из которого в 2008 году был внезапно и жестоко уволен. Хотя какие-то тревожные сигналы и слухи доходили до него, для Семеновского это стало громом среди ясного неба.

Заканчивалось его время. У него была своя выстроенная система этических и эстетических верований и предпочтений, и он всегда оставался ей верен. Новое время с ней разительно не совпадало. Например, ему не нравилась сама идея постдрамы. Он считал, что разрушение драматической структуры губительно для театра, для его диалога с публикой.

После смерти Али, Александры Викторовны, последовавшей за внезапным изгнанием из журнала, Семеновский точно обиделся на весь мир. Мало с кем общался. Ему было больно. Слепота и малоподвижность как будто стали следствием этого нежелания принимать окружающий мир.

Мы вновь начали разговаривать года четыре назад (кажется, он поблагодарил меня за какую-то публикацию о нем, или я сама решила прервать его молчание). После всех исторических и личных потрясений и драм мы стали общаться проще, даже перешли на «ты», что казалось мне раньше невозможным из-за пиетета перед ним. Ему все было интересно. Оторванный от многого, к чему привык, что так любил, он восполнял это общением. Счастье, что вместе в Михаилом Смоляницким он вел магистратуру по сценаристике и драматургии в ГИТИСе. Что успел увидеть успех своей пьесы в Александринке. Но февраль 2022 года лишил его последних сил, целиком поглощая, покрывая своим черным крылом.

Я не звонила почти весь последний год, но в день прощания с Рубинштейном вдруг набрала его номер. Голос был ужасно больной. Он с трудом дышал, я продолжала болтать, а он слушал со смиренным, благодарным вниманием и задавал вопросы о разных театральных делах, вспоминал о Леве, размышлял о его уникальности. Растерянно и обреченно сказал, что болен и не понимает, чем. Мне надо было выходить из метро, и боясь, что разговор внезапно прервется, я сказала, что перезвоню после прощания с Рубинштейном. И перезвонила. Но он мне уже не ответил.