«Долгин». Т. Штрассер.
Бурятский академический театр драмы им. Х. Намсараева (Улан-Удэ).
Режиссер и автор инсценировки Сойжин Жамбалова, художник Натали-Кейт Пангилинан.

Роман Тода Штрассера «Волна» был написан в 1981 году под псевдонимом Мортон Рю, став переложением сценария для одноименного фильма Алекса Грассхоффа. В 2008 году был снят еще один фильм, а в 2019-м — основанный на романе сериал «Мы — волна», оба немецкие. Текст часто ставят в театрах мира, а в школах Германии он входит в обязательную образовательную программу.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В русском переводе роман появился на волне бума переводной young adult литературы в нулевых. На фоне книг, написанных для «молодых взрослых» в XXI веке, «Волна» как текст проигрывает языком, авторским способом построения диалога с подростком и кажется излишне дидактическим. Но актуальность и острота темы обеспечили роману сценическую историю и в российском театре: в 2017 году в рамках лаборатории фестиваля «Арлекин» «Волну» в инсценировке Элины Петровой ставил Иван Заславец, в 2019-м в московской театральной студии «Дети райка» Юлия Витковская поставила спектакль по инсценировке Алсу Юсуповой. В прошлом сезоне в РАМТе вышел спектакль-реконструкция Галины Зальцман, а нынешняя постановка Сойжин Жамбаловой стала первым переложением текста в национальном театре.

Практически ежегодное обращение режиссеров к роману Штрассера кажется абсолютно закономерным. Основанный на реальных событиях, он описывает эксперимент «Третья волна», проведенный школьным учителем истории Роном Джонсом в 1967 году. Старшеклассники, проходившие тему «нацизм», не могли понять, как подавляющая часть населения Германии поддерживала фашизм, верила в его идеалы и не замечала массового уничтожения еврейского народа, происходившего совсем рядом; не верили они и в то, что такое может повториться в мировой истории. Чтоб показать детям механизм действия фашизма, Джонс придумал для класса социальный эксперимент, длившийся всего пять дней, но быстро вышедший из-под контроля. К третьему дню в нем участвовало уже около двухсот школьников, приветствием «Третьей волны» встречал учителей директор школы, а повар спрашивал, какое блюдо могло бы быть символом нового движения. В себе учитель тоже отследил изменения: он начинал инстинктивно действовать как диктатор даже тогда, когда в этом не было необходимости, постепенно заменяя собственную личность ролевой моделью, одобряемой окружающими. Эксперимент был описан самим Джонсом и впервые опубликован спустя девять лет после его проведения — именно этот рассказ лег в основу всех последующих произведений, посвященных «Третьей волне».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

На большой сцене Бурятского театра драмы выстроен мир с ограниченными пределами видимости (художник Натали-Кейт Пангилинан). Задник смещен ближе к центру сцены и представляет собой стену из железных листов с небольшими отверстиями-прорезями, за которые герои то цепляются, как за ступеньки, то выглядывают из них, то курят, выпуская в них дым, как в форточки. Иногда герои появляются на сцене, открывая большие железные ворота по центру, но они никогда не приходят, а всегда уже стоят на пороге — кажется, что мир за пределами занавеса недоступен и в нем невозможно свободное перемещение, жизнь есть только здесь, в железной коробочке. За ним то поднимается дым, то разливается оранжевый свет, как постепенно разгорающийся пожар (художник по свету Анна Короткова): мир за пределами занавеса в огне и таит опасности. Но и тот, в котором обитают персонажи, оказывается не лучше.

В начале спектакля на сцене — обычные усредненные школьники, таких мы видели в старых американских фильмах и в новых сериалах типа «Полового воспитания». Разношерстно и пестро одетая толпа подростков играет в баскетбол, шутит, вальяжно разваливается за одиночными партами — ведет обычную жизнь. Предощущение катастрофы появляется, когда на уроке учитель включает видеохроники времен Третьего рейха и Второй мировой войны (проекция идет на заднике, художник по видео Юрий Банзаров), а кто-то из учеников запускает бумажный самолетик — невинная детская шалость. Но летящий на фоне кадров мирной жизни, которая вот-вот будет обезображена и уничтожена войной, он становится символом разрушения, боли и великой трагедии человечества. Сочетание большой по масштабу проекции хроник, где люди навсегда остались живыми и улыбающимися, сменяющейся кадрами с телами погибших, и маленького самолетика, бумажный фюзеляж которого не таит в себе никакой опасности, рождает ощущение хрупкости жизни, ее мимолетности и абсолютной беспомощности перед лицом катастрофы.

С началом эксперимента школьники, до этого свободные и живые, роботизируются, становятся единым механизмом. Учитель дает им несколько уроков-лозунгов: «Сила в дисциплине», «Сила в единстве», «Сила в действии». Точной метафорой единства становится баскетбольная игра, в начале показанная как хаотичная забава, но позже обращающаяся чеканным танцем с ритмическими резкими движениями (режиссер по пластике Софья Гуржиева), а потом и сценой, в которой актеры держат одинаковые оранжевые мячи на уровне своих голов — одновременно кивая ими и поворачивая в разные стороны: люди буквально лишаются лиц.

В финале со связкой таких же оранжевых шариков, но уже воздушных, будет стоять и учитель Бен Росс (Баярто Ендонов), поверженный собственным экспериментом: он вытянет шею, пригнет голову и запустит ее в ленточки-завязки так, что вместо головы у него будут только эти оранжевые шары. Визуальные рифмы, протянутые на протяжении всего спектакля, и смена фактур — с толстой и крепкой резины баскетбольного мяча к тонкому, легко рвущемуся латексу воздушных шариков — точная метафора ложности, оборотной стороны эксперимента. Там, где были сила, радость и ощущение абсолютного превосходства, остаются только хрупкость и пустота.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Окончательное уравнивание школьников происходит через переодевание: за тонкой пленкой стоящие спиной к зрителю актеры снимают с себя яркие наряды, лишь на мгновение оставаясь обнаженными — едиными в своей природе, в своей уязвимости и незащищенности, чтоб выйти уже совсем в другом качестве — в одинаковой форме с нашивками, исполняя мощный, заряженный витальной энергией танец, хореографическая лексика которого наследует клипам k-pop.

Композиция спектакля музыкальна, эмоциональное напряжение здесь создается за счет богатой партитуры визуальных образов и режиссерского стремления проговорить то, что не поддается вербальному выражению, через танец и музыку (композитор Дахалэ Жамбалов). Так, отчаяние подростка, попавшего в ловушку эксперимента при равнодушном попустительстве взрослых, показано через сцену школьного концерта. Мизансцена застроена диагонально: в правом нижнем углу, ближе к авансцене, расположены зрительские ряды, где директор Оуэнс (Биликто Дамбаев) громким шепотом пытается выяснить у Бена Росса, точно ли в эксперименте нет ничего опасного, не проявляя при этом должной заинтересованности — скорее выполняя эту работу для галочки.

В левом верхнем углу, прямо у железной стены, одна из учениц — Андреа (Янжина Ринчинова) — исполняет отчаянный вариант танца маленького лебедя: она борется со своей рукой, физически подавляя импульс, тянущий ее к приветственному жесту «Волны», но не может справиться; бросается на стену и пытается вскарабкаться по ней, вылезти за пределы скованного железом мира, падая и не имея сил вновь подняться. Ее молчаливый крик о помощи остается незамеченным. Взрослые просто аплодируют тогда, когда это положено делать, слишком занятые другими делами.

В спектакле сглажены многие острые углы, они поданы деликатно и иносказательно, но при этом не теряют своей остроты, а становятся еще более болезненными, воздействуя не впрямую: один из самых жестоких эпизодов в романе — избиение одноклассниками Лори (Ольга Ломбоева), отличницы, скептически относящейся к движению, — решена через звучание тревожной музыки в сочетании с громким дыханием героини в микрофон — прерывистым, как при попытке побега. Несмотря на трагичность темы, постановочная команда всегда остается на одном уровне со зрителем-подростком, никогда не позволяя себе ни оценивать происходящее на сцене, ни выступать с патерналистской позиции.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В визуальном коде спектакля много отсылок к самым популярным сегодня молодежным культурам: тут есть рифмы и с сериалами, и с аниме, и с k-pop. Многим событиям найдены точные и понятные эквиваленты, переводящие происходящее на сцене в понятную для подростка метафору и позволяющие ему соотнести свой эмоциональный опыт с опытом героев. Так, финальная сцена, в которой школьники узнают, что их предводителем был Гитлер и они следовали его идеям, решена как утро после вечеринки: одиноко валяющийся на полу серебристый дождик, смятые стаканчики и молчаливые люди, сгорбленные в разных позах по всему пространству, — было весело, а стало мучительно и стыдно.

В спектакле текст Тодда Штрассера, звучащий на бурятском языке (перевод Дабацу Юндунова), вдруг перестает быть назидательным. То, что казалось дидактическим, нивелируется эпическими традициями национального театра, а присущая ему поэтичность добавляет роману объема, расширяет и углубляет его. Это точное совпадение природы театра и темы произведения органично выводит его на масштаб общечеловеческого высказывания, протянутого во времени, принадлежащего всем эпохам сразу. Западный текст превращается здесь в сказание о природе человека.

На смену назидательному посланию «фашизм — это плохо» в спектакле Сойжин Жамбаловой приходит куда более широкое и, кажется, более актуальное сегодня сообщение: плохо вообще заменять людей идеями. Они могут звучать сколь угодно гуманистически, прикрываться человеколюбивыми и справедливыми лозунгами, но на деле оказываться теми же инструментами насилия, позволяющими одним чувствовать себя лучше и правильнее других, снова возвращаясь к фашизму как социальному инстинкту — желанию быть избранным и замеченным.

Спектакль одновременно располагается и на территории национального пространства — он включен в тот спектр проблем, которые в Бурятии сегодня особенно остро ощущаются, — и говорит современным языком со зрителем — носителем любой культуры, открывая новые пути развития национального театра, в котором актуальность сочетается с традицией.