«Я умер от варенья». По стихам О. Григорьева.
Один театр (Краснодар).
Режиссер Дмитрий Егоров, художники Константин Соловьев и Филипп Крикунов.

Дмитрий Егоров стал уже специалистом рефлексии по поводу советского прошлого: в своих спектаклях по Довлатову и Пригову, по Алексиевич и Володину он работает с мифами оттепели, застоя и перестройки, обращается к темам советского двуязычия и двоемыслия. Казалось бы, эту тематику было бы логично продолжить и при обращении к стихам питерского поэта Олега Григорьева, известного как автор детских стихов и «народных» юмористических виршей.

Но неожиданно стихи Григорьева в спектакле «Я умер от варенья» ведут не к разоблачению советского образа мысли, а к обобщению нашего общего опыта: от рождения до смерти. Этот опыт травматичен и ностальгичен, как любая инициация. А визуальное и музыкальное решение затрагивает глубинные, детские области душ родившихся в СССР.

В спектакле происходит изощренное иллюстрирование стихов Григорьева с помощью двух кодоскопов и семи артистов. Это визуальная история, спектакль художников (здесь их двое: Константин Соловьев и Филипп Крикунов). На сцене внутренность картонной коробки: задняя стенка и п дно. В этой-то волшебной коробке и будет происходить действие: артисты на фоне стенки кажутся мультяшными человечками.

Сцена из спектакля.
Фото — И. Красюкова.

Главным поставщиком театрального чуда становятся два кодоскопа: приборы, передающие на экран проекции прозрачных оригиналов. На диапозитивы будут ложиться, становиться, кататься, опрокидываться и наливаться самые разные вещи и вещества; артисты будут взаимодействовать с проекциями грубовато нарисованных человечков и предметов. Этот полукукольный театр теней делается на авансцене, с кодоскопами работают сами артисты, и глаз оторвать от действа невозможно. Звуки также извлекаются из всего подходящего, от гитары до треугольника, у нас на глазах. Лейтмотив спектакля — мелодия об алом цветке.

Вот читают стихи о рождении: стирают слой краски, и прорезывается лицо артиста; словно выкапывают из-под земли спрятанный под стеклом секретик (мое поколение еще помнит это суровое чудо советского детства).

Родился ребенок —
Горласт и тонок!
Из яйца,
От трения матери и отца.

И дальше, дальше: артисты попадают в картинку, похожую на слайд диафильма, потешно взаимодействуют с предметами. С одной стороны, детская игра: куколка в нарисованной спальне. С другой — несчастный маленький человек меж пальцев любопытно-равнодушной судьбы: раздавит? или отпустит?

Стихи Григорьева выстроены режиссером по вектору взросления: из младенчества в детство. Каждая краткая зарисовка, каждое двустишие оборачивается сюжетом-воспоминанием.

Вот Кристина Клишова читает «Этюд», о детском рисунке — и на экране и на актрисе начинают расплываться цветные капли: жизнь причудливо смешивает краски. Вот разыгрывается на прозрачном листе кукольно-мультипликационная история с елочками-шишками и скрипящим снегом. Вот наложены друг на друга две одинаковые «негативные» вырезные картинки комнаты: они не совсем совмещены, они сдвигаются относительно друг друга и вибрируют — это «Дрожащая история». Вокруг маленького человека сдвигаются и сдвигаются стены-тени, уменьшая его жизненное пространство: взрослые ограничивают детей своими запретами.

А.  Акатов в сцене из спектакля.
Фото — И. Красюкова.

Есть и более длинные зарисовки. Артем Акатов со вкусом играет учителя-маньяка — знатока и садиста («Витамин роста»). Он пугает класс, рассказывая про крыс, а грызуны множатся и множатся вокруг него, расставляемые усердным штампиком на поверхности диапозитива.

Елизар Хавцев и Карим Армадов разыгрывают диалог о съеденных подчистую конфетах как рейвовую историю зависимости: это знак перехода ко взрослой жизни.

В стихах Григорьева жизнь взрослого человека далеко не так разнообразна, как бытие ребенка. «Алый цветок» насвистывают уже фальшиво. Чего только стоит галерея рисованных жен — разных, но таких одинаковых по сути: все они — «девочка, с которой цветы осыпались». Нет больше царства очарованной невинности, есть опыт:

Жену я свою не хаю
И никогда не брошу ее.
Это со мной она стала плохая,
А взял-то ее я хорошую.

День рождения взрослый уже не ждет, как чуда, да и встречает в специфической компании: героя Артема Акатова обступают огромные проекции стаканов с разноцветными жидкостями, и сам он в итоге оказывается в стакане.

Постепенно от сюжетных шалостей спектакль переходит к теме несвободы. Артисты мечутся и мечутся — от одного зарешеченного окошка к другому; юмор становится все беспросветнее. Человек тонет в бюрократических скрепках.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Кравец.

И вот — зарисовка в стиле Хармса: несколько типов (Петров, дворник, милиционер, инженер-строитель) никак не могут договориться о том, сколько в лестнице ступеней. Лестница непознаваема, она вещь в себе; но если герои Хармса смирялись с неупорядоченностью мира, то герои Григорьева решают заняться разрушением — снести лестницу вовсе. (Михаил Хмыз здесь очень органичен в образе милиционера.)

Приближается смерть — например, от варенья. Миниатюра о врачевании души, прочитанная Артемом Акатовым и сыгранная Дашей Жениховой, становится на экране душераздирающей историей о том, как разверзается человек, заливая мир красной краской, несмотря ни на какие, даже гигантские, бинты.

«Лента Мёбиуса» — кульминационный текст постановки. В стихотворении отражается выворачивающийся, неправильный мир; и сам человек в течение жизни вывернулся, отошел от себя изначального — он себе уже не равен. Происходит рекурсия: детство проникает в зрелость; мир, опрокинутый в себя, напоминает страшный сон. Смешение форм, красок, масштабов происходит на экране — головокружительное и мучительное. Человечек в стакане, в бутылке, в мыльнице. Атональные аккорды. Кажется, смерть.

И все-таки секретики не кончаются. Путешествие это не в один конец. Вновь прорезывается человек-звезда среди темного неба; а Богдан Галась буднично и деловито читает последний реинкарнационный гимн:

Я долетел до неба,
Однако на небе нет хлеба.
Пока до небес добирался,
Очень проголодался.
Пришлось опять опускаться,
Чтоб наверху не скончаться.