В Нижнем Новгороде прошел VII Российский театральный фестиваль им. М. Горького

Россия живет в разных часовых поясах.

В разных временных поясах живут и ее театры. Кто в 1970-х, кто в 1990-х. И когда я слышу: «Мы сохраняем традиционный русский театр» (а на Горьковском фестивале это звучало куда чаще, чем, скажем, звучит на «Реальном театре» или «Новосибирском транзите»), — всегда хочу задать вопрос, какой именно он, этот сохраняемый «традиционный русский театр»? Ведь в отечественной традиции есть «театр жизненных соответствий» (по К. Рудницкому), а есть «театр социальной маски» (по Б. Алперсу), есть вахтанговская линия, а есть таировская — и все они «традиционный русский театр», коль скоро питали собой целый век отечественной сцены. Всегда хочется спросить: что сохраняете? Формы театра своей задорной юности или усталое бытоподобие, часто (и ошибочно) считающееся психологическим театром, который в своем истинном качестве серьезно эволюционировал при этом от Станиславского и Немировича через Товстоногова-Эфроса-А. Васильева («Первый вариант „Вассы Железновой“») до А. Праудина («Бесприданница») и, не побоюсь этого слова, Т. Кулябина («Три сестры»).

Словом, самое интересное на фестивалях — наблюдать, в каком именно историческом времени и каком эстетическом пространстве, сохраняя себя, живет пространственно-временное искусство того или иного театра.

Так было и в этот раз, на VII Горьковском театральном фестивале, который собрал под своей крышей Нижегородский академический театр драмы. В этом году имелся подзаголовок: «Максим Горький и его эпоха». Ну, что касается «его эпохи», то за нее отвечал изумительно теплый, подлинный дух Музея-квартиры Горького. Покинутая улетевшим к иным любовным берегам «буревестником» жена, Екатерина Павловна Пешкова, совершила настоящий подвиг любви: даже уехав за границу, она ухитрилась сохранить более 1500 подлинных вещей из их общей квартиры, раздав обстановку по знакомым и ломбардам. А когда дошло до создания музея, приняла — уже в старости — в нем участие, так что тут действительно много достоверной «эпохи». При этом на круглом столе (он на самом деле продолговатый, но все мы сидели на тех местах, где сиживали и Шаляпин, и Л. Андреев, и многие «подмаксимовики») в один из фестивальных дней представителями разных эпох оказались театроведы и нижегородские горьковеды. Они, литературоведы, недружелюбно восприняли как тезисы о модернизме и ницшеанстве Алексея Максимовича, высказанные профессором-театроведом Н. Шалимовой, так и мое аксиоматичное утверждение о том, что театр не может ставить «как написано». Здесь, в нижегородских филологических кругах, как выяснилось, не любят книг П. Басинского и Д. Быкова, считая их современной конъюнктурой, но одновременно опасаются, как бы под юбилей писателя в 2018 году не вышло чего и похуже…))

«Человек в футляре».
Фото — Г. Ахадов.

Театр же, естественным образом, отвечал за себя самого: за связь эпохи рубежа веков с нынешним временем. По-другому не бывает. В прошлом театр не живет (это, видимо, я все еще дискутирую в доме-музее…).

Фестиваль включил в афишу спектакли по Д. Мережковскому, Л. Толстому, А. Чехову, и часто это были спектакли не первой свежести. На то были «производственные» причины: не все приглашенные смогли приехать, с деньгами у театров трудно, афиша корректировалась в самый последний момент, но в результате стыда не вызывала, хотя и настоящих художественных событий не содержала. Думаю, когда к 2018 году все театры, ввиду повышенного финансирования горьковской тематики, поставят весь 30-томник, директору Нижегородской драмы Б. П. Кайнову придется ломать голову…

На Горьковском я увидела много спектаклей театров, жизнь которых проходила до этого мимо меня: так случилось — не бывала в Таганроге и Белгороде (хотя была рядом, в Старом Осколе), всего второй раз в жизни видела Московский театр «Сфера»… Встреча подтвердила: везде есть хорошие актеры, труппы богаты профессионалами, а провинциальность театра (особенно когда видишь их подряд на Нижегородской сцене), как всегда, совершенно не связана с географической принадлежностью. Провинциализм — это всегда и только режиссура (или ее отсутствие), уровень эстетического мышления, милая герметичная самоупоенность (отсутствие контекста) и чувствительная пафосность. Так, на мой субъективный взгляд, самыми провинциальными выглядели на фестивале «Проклятый сказочник» (по пьесе «Яков Богомолов») московской «Сферы» и «Три сестры» Молодежного театра на Фонтанке.

«Проклятый сказочник», когда-то поставленный Е. Еланской, был выдержан в разлюли-малиново-псевдонародной песенно-частушечной стилистике (совершенно непонятно, почему жена Богомолова Ольга жалуется на отсутствие музыки в тоскливом доме землевладельца Букеева). Сам же Яков Богомолов, стремящийся дать воду засушливым районам российского Юга, уподоблен здесь непосредственно Алексею Максимовичу, причем Горький тоже раздольно поет… Появившийся в хрестоматийной широкополой шляпе и просторном пальто, накинутом на косоворотку, Богомолов (А. Пацевич) принудительно окает и с мечтательной улыбкой щурит глаза на софиты, проницая за их слепящим сиянием светлое будущее. Его ноги, обутые в чистые серые сапожки, точно не ступали на землю — хоть Севера, хоть обезвоженного Юга. Он — певчий Чиж из горьковской сказки, которая предваряет спектакль (если кто не поймет, в чем суть). Но кто сегодня этот Яков, рационалист и романтик, есть ли нынче такой герой, и в какую «косоворотку» облачены его душа и деятельность, — театру безразлично. Театр нажимает на привычную «среднестатистическую» педаль — и спектакль развивается сериальными картинами, включая роковой выстрел и гибель одной из героинь, которой нет в неоконченной пьесе Горького. То есть это один из вариантов. Его-то (роковуху!) и выбирает «Сфера», эстетически застрявшая где-то в приемах полувековой давности…

«Завороженное семейство».
Фото — Г. Ахадов.

«Человек в футляре» — рассказ о тихом идеологическом терроре, устроенном учителем Беликовым, — Таганрогская драма сыграла как спектакль милый и бестревожный (режиссер Татьяна Воронина). Напоминая фильм-балет «Анюта» (и под музыку именно В. Гаврилина), движется-живет чеховский городишко. Слаженная, умелая, живая таганрогская труппа играет почти водевиль. Но В. Башлыков в роли Беликова, утопающий в хрестоматийном черном пальто с высоким воротником, ухитряется взять драматическую и лирическую ноту (влюбленный монстр — это, знаете, настоящая трагикомическая проблема). Но и этот спектакль как будто выпал из времени и сделан из всего театрально-привычного (это тем более удивительно, что ставил спектакль режиссер молодой, неизвестно с каким молоком впитавший такое количество штампованных сценических приемов)…

Комедия графа Л. Толстого «Завороженное семейство», нравоучительная сатира на «новых людей», молодых наглецов-нигилистов, несмотря на драматургическое несовершенство, имеет точки соприкосновения с «текущим моментом», а проблема отцов и детей и вовсе неотменяема и вечна. Белгородский театр показал не новый (Б. Морозов поставил его в 2008-м, еще был жив художник И. Сумбаташвили), но крепкий и актерски обеспеченный спектакль с отличным актером в центре (В. Стариков в роли помещика Ивана Прибышева). Эта история о кризисе толерантности (добрый Прибышев долго терпит «свободолюбие» детей, пока не берется за розги) выиграла бы, будучи сильно сокращенной и чуть развернутой от 2008 года к 2015-му, когда соотношение консерватизма и нигилизма в его нынешнем изводе — уже не то, что семь лет назад. Ведь режиссер жив-здоров и может, приехав в Белгород, чуть-чуть тронуть акценты, чтобы постановка развернулась в сторону сегодняшних консерваторов и псевдореформистов…

«Павел I».
Фото — Г. Ахадов.

А вот Е. Невежина, срежиссировавшая «Павла I» Д. Мережковского в Нижегородской драме (премьера), полностью ушла в стилизацию, столь характерную для Серебряного века с его мирискусническими «Версалями». Трагически безвыходный исторический и человеческий конфликт и отчаянная интрига Палена, и разрешающая, и усугубляющая его, прекрасно прописаны Мережковским и держат зрительское внимание. Но спектакль — прежде всего попытка игры (не вполне пока состоявшаяся в актерской своей части) в формы театра, современные императору Павлу. Белые парики «сильфид», их «классицистские» позы, напоминающие мизансцены пасторалей в спектаклях крепостных трупп, массовые выходы воинских подразделений, фронтальные монологи графа Палена (С. Блохин) и курящие ладан миниатюрные ростральные колонны по бокам сцены — все это интереснее истории бедного Павла, невыросшего, недолюбленного и психически неадекватного ребенка (таким играет его Е. Зерин).

«А что же не с „эпохой“, а с пьесами самого Горького?» — спросит нетерпеливый читатель, не любящий беглые театральные обзоры так же, как не люблю их читать и писать и я сама.

Кроме «Якова Богомолова» Горький был представлен «Последними» Театра им. Вл. Маяковского (режиссер Н. Кобелев) и «Врагами» Самарской драмы (режиссер В. Гришко).

«Последние» с сильным составом молодых актеров и весьма приблизительным А. Лобоцким в роли Ивана Коломийцева (он сыгран на киношных штампах и в привычной, довольно расхлябанной органичной «манерке») навели на мысль. Наконец-то — на мысль. Какую-никакую. Вот она. Когда «Последних» играют в формах «той» жизни, пьеса не только кажется жгуче актуальной, но и, «обнимая» собой столетие неизменной российской действительности, приобретает особый объем. И ты ловишь себя на узнавании сегодня через позавчера. Когда же «Последних» играют в современной квартире, переделав полицейского в милиционера, ловишь себя на другом: проблематика отодвигается, а стилистика неточна — нынче так не говорят, не действуют, и такие деньги не в ходу… Прямое приноровление — инструмент грубый и ненадежный. И хотя Н. Кобелев стремился к трагическому вневременному балагану и периодически надевал героям на головы клоунские колпачки, жанрово спектакль оставался семейной историей, ни в одном из времен не укоренившейся. Такой спектакль «полдорожья», «полпути» (кажется, так у А. Вознесенского).

«Варвары».
Фото — Г. Ахадов.

Спектаклем «полпути» остались и «Варвары» В. Гришко, хотя в первом акте лихо и круто запрягали! И режиссер, и художник А. Орлов, и актеры. В сухие камыши провинциального застоя, меж которых дремали в ожидании инженеров местные аборигены, представители захолустной «фауны», врезался деревянный нос корабля новой жизни, на палубе которого и под музыку — буквально в стилистике «Укрощения огня» (композитор В. Тонковидов) — стояли конкистадоры нового времени: рыжеволосый Черкун (Д. Евневич) и поживший ловелас Цыганов (В. Гальченко). Разобранный ими на доски корабль преобразовывался в студию, огороженную светлым забором, а в центре нее вырастал образ новой жизни, новой дороги, а именно… нового Самарского вокзала. Но дело даже не в шутках, свойственных спектаклю. Хороши в первом акте были почти все персонажи, и во второй мы въезжали с азартным ожиданием их развития. Но тут все в спектакле остановилось, как остановилось в пьесе революционное движение инженеров, ткнувшееся носом и в местное, и в собственное варварство. Сценическая жизнь распалась на отдельные сцены. И только Н. Лоленко (Надежда Монахова) превосходным и даже несколько загадочным образом (имею в виду способ актерского существования) вела тему. Эту непонятную женщину отличали одновременно соединение «варварской» наивности, дурости и изумительно дикой «нездешности», абсолютная открытость, отсутствие кокетства — и какой-то захолустный «лунатизм». Не красавица и не чудовище, а именно «фауна», павшая жертвой жизни как таковой, — вот что такое была эта Монахова. Жюри с легким сердцем наградило Лоленко премией им. Н. Левкоева (актерская премия Нижнего).

Уже давно пьесы Горького не кажутся мне пьесами «правды жизни». Может, с тех пор, как увидела в Нижнем настоящую ночлежку: не «помещение с низкими сводами», а прекрасный дом, построенный купцом-старообрядцем Бугровым, где не пили и не курили (ПТЖ писал о нем). Пьесы Горького ждут от театра театральности разных типов и, уж конечно, той социальной остроты, без которых «буревестник» никак не реет. 30 томов дают возможность поиска. Ведь никто все 30-то и не прочел…