«Мёд» (по мотивам одноименной поэмы Тонино Гуэрры).
Театр на Таганке (Москва).
Режиссер Юрий Любимов
XIV Европейская Премия открылась спектаклем «Мед» Юрия Любимова, который режиссер поставил к 90-летию Тонино Гуэрры
Задача: Известно, что одна ложка дёгтя может испортить бочку мёда.
Вопрос: сколько актёров способны испортить неопределённое количество мёда?..
Поэма, состоящая из 36 песен, рассказывает о двух братьях, живущих в опустевшем маленьком итальянском городке, где из 1200 жителей осталось 9… Хотя содержание не суть важно, да и пересказывать поэзию дело неблагодарное и ненужное, лучше попытаться объяснить её характер. У этой поэмы свой южно-итальянский запах, свои хрипло-певучие голоса, своя текучесть времени, своё солнце. И если вы смотрели «Амаркорд» Федерико Феллини, поставленный по сценарию Гуэрры, то можете себе представить ту ностальгию, которой наполнена поэма «Мёд». В ней говорится: «Их мёд всегда припахивал мятой…» — и вот такая же на вкус (и запах) жизнь в этих стихах: сладкая, хотя подаётся «с острия ножа», «лёгкая», как «воздух, звенящий комарами», несмотря на то, что время способно погубить даже саранчу, уничтожающую всё. Она, эта жизнь, ослепительно солнечна, несмотря на то, что никому не удаётся пронести через мост зажженную свечу, чтоб исполнилось заветное желание (и если одному дурачку это почти удалось — он её задует…). Тонино Гуэрра не делит жизнь на секунды, а наполняет её светом мира и тенью настоящего.
Спектакль «Мёд» получился иным: быстрым, не южным, без запаха, без солнца, без напева, лишь в оформлении, в котором использовались работы самого Гуэрры, присутствовала «Италия». И это не претензия, ведь, собственно, каким ещё мог получиться спектакль в шумной, суетливой Москве, где нет времени любоваться паутиной, обращать внимание на каждого человека? Время отсутствует. Такое ощущение, что московские актёры — лишь в вечной погоне за ним, счёт идёт на секунды. Темпоритм спектакля не то что быстрый — бешеный: надо успеть из одной мизансцены перебежать в другую, ухитриться показать «то» и показать «это», успеть станцевать, отдышаться, и станцевать уже что-то другое, больше похожее не на танец, а на ритмическую подборку хореографических движений. Шестнадцать актеров на маленькой сцене присутствуют постоянно и все торопятся. Куда? За чем? К чему? Не понятно.
Вот в начале спектакля они появляются с рюкзаками за спиной, шагая чётко и быстро, почти маршируя, и тут же рапортуют: «Мы русские комедианты! Мы вам сыграем „то-то“, в честь „Его-то“!». И не то чтобы много персонажей — актёров слишком много, ими кишит вся сцена: первые играют вторых, вторые играют третьих, третьи играют первых, а кто кого именно — быстро путаешься и устаёшь догадываться. Выделяются лишь два брата — главные рассказчики с текстами в руках (их играют ветераны Таганки Феликс Антипов и Валерий Золотухин). И хоть внешне актёры совсем не похожи, по характеру братья практически не отличаются: что тот брат, что этот. Остальные же исполнители чаще всего выступают в качестве оркестра, демонстрируя и иллюстрируя текст. Произносится «Америка» — и актёры секунд тридцать танцуют твист, говориться «Китай» — и актёры выстраивают китайскую стену и сужают глаза, звучит: «Белая утка» — и кто-то показывает её рукой. Каждое слово, несущее в поэме какую-либо смысловую нагрузку, в спектакле нагружено обязательным материальным воплощением.
Хрестоматийно известно, что Любимов ещё 50 лет назад связал себя со многими идеями эпического театра Брехта, но к каждому ли художественному тексту эти идеи применимы? Или, может, просто никто из находящихся на сцене вообще не понимает, о чём повествует? Даже лирическая музыка Альфреда Шнитке не создаёт ожидаемой атмосферы, а «зловещая» музыка Владимира Мартынова непонятно кого пугает. Настроение однотонного сценического текста меняется лишь формально: сменой света (светлее, темнее) и музыки (минорней, мажорней).
Но в конце спектакля понимаешь, почему актёры не чувствуют, а будто «маршируют»: они никогда не пробовали этого отдающего мятой мёда жизни… На сцену выкатывается стеклянный куб, герметичная витрина, в которой находится пчеловод с ульем. Жизнь под стеклом. Ты не уколешься остриём ножа, с которого стекает мёд, не выпьешь этот мёд, не услышишь жужжания пчёл. И небольшой фонарь, светящий из зрительного зала, заменит тебе луч солнца…
Намного интереснее спектакля получился выход Любимова. Бедная чиновница не нашлась и продолжала свой заунывный текст, а он, умничка, надел на голову пакет и подарил ей три листочка…
Фонарь не только в состояние заменить лучик света, но чуть ли и не сам спектакль.
Где-то в районе пятого ряда по центру сидели двое: осветитель и сам Юрий Любимов. В руке Любимова был небольшой фонарь, который он дрожащей рукой держал над головой и высвечивал периодически лица актеров. Это было, пожалуй, много увлекательнее происходящего на сцене. Он поднимал руку, давая указание звуковикам, определенно понимал, что актеры видят свет фонаря из его рук, следят за ним, ждут, когда он упадет на их лицо.
И лишь это меня вчера заинтересовало – удивило – порадовало…
Не обзавелась проходкой на спектакль загодя — концептуально. Говорю в окошко администраторской весело: «Девочки, хочу проникнуть так, как будто мне 17, а на сцене — «Зори».
На самом деле, мне вчера, в 2011 году хотелось попасть на Любимова с трудом, с тем самым боем, как почти 40 лет назад, когда после адреналиновой атаки (сметание билетерш) в зале настигало счастье. Хотелось сыграть в традиционную русскую игру «время, назад!». Получилось ли испытать нечто, как раньше, показалось ли? Неважно. Чувства — иррациональная материя.
Обвинений в сентиментальности не принимаю. Криминала в верности не усматриваю.
Прекрасная говорящая бутафорская коза стояла на ленсоветовской лестнице, как живая. Коза просила «вытереть ноги, прошествовать по дороге».
Нас провели узким закулисным коридорчиком и через сцену, по ступенькам впустили в зал. В 1979 году так провожали на «Преступление и наказание» — мимо лежащего окровавленного топора — на встречу со Свидригайловым-Высоцким.
Через тридцать два года на встречу с переливающимся нездешним светом подлинных картин Тонино, теплому желтому цвету, вишневому дереву, цветкам вишни, колышущимся в актерских руках на металлических прутиках и кажущимся живыми, феллиниевскому велосипеду, навстречу музыке Шнитке и Мартынова, безупречно с точки зрения вкуса соединенной.
Тридцать шесть чудеснейших гуэровских песен артисты проигрывают, пропевают, иногда по-таганковски выкрикивают так, будто каждое слово завернуто в лоскуток темно-бордового бархата, лежащего в старинном сундуке Лоры. В доме у обрыва.
Или будто пьют они по глотку молодой мед, запивая его колодезной водой «в которой сохранился запах молний». Так работают и молодые, и легендарные. Сбиться в ритмизированной прозе на фальшь, когда любая короткая реплика может звучать пусто, выхолощено, ничего не стоит. Однако многоголосье — чистейшее.
Когда 92—летний выдающийся режиссер посвящает спектакль 90-летнему другу, нареченному последним человеком Возрождения, то лишь один этот факт не может не произвести сильного впечатления, осязания дарованного великими пчелами меда.
Я думаю, именно спектакль Любимова (я не видела, была на Смедсе) вызовет те самые полярные суждения, которые очередной раз подтвердят разность оптик и зависимость их от контекста. Вот уже взгляд юной Д. Коротаевой, знакомой с Таганкой лишь по историческому семинару, и взгляд Е. Вольгуст, у которой совершенно иной контекст, эту поляризацию нам явили…
Не знаю, как бы посмотрела я (однажды столкувшись с выхолощенным искусством post-Любимова, которое не оживлял фирменный его фонарик, казавшийся уже понтом и только, решила не убивать восторг юности и нынешнюю Таганку не знаю). Но знаю, что мнение Даши Коротаевой (шедшей, как я понимаю, на встречу с легендой) в студенческой среде не единично, другие тоже видят спектакль так…