В год столетия русской революции главные сцены страны — сцена Вахтанговского театра и сцена Александринки, — отданы Музе трагедии. У вахтанговцев — «Царь Эдип», в Александринке — «Мамаша Кураж» Брехта. Римас Туминас сыграл премьеру трагедии Софокла в Эпидавре и позвал на роли участников хора греческих актеров. Валерий Фокин пригласил на постановку много работавшего в России греческого режиссера Теодороса Терзополуса. Во времена потрясений театральное искусство снова и снова возвращается к своим вершинам (они же истоки).

В спектакле Римаса Туминаса одним из главных действующих лиц станет гигантская труба, символ Рока, разрушающего жизнь Эдипа. В «Мамаше Кураж» со сцены не сходит введенный Теодорасом Терзопулосом бессловесный персонаж — Смерть. Дмитрий Бутеев на огромных черных котурнах со связкой черных колосьев медленно движется из глубины сцены на зал, подходя к оркестровой яме (она же пасть могилы, она же вход в преисподнюю). Четыре музыканта играют музыку Пауля Дессау в оркестровке Панайотиса Велианитиса (и здесь понятно, почему Брехт так настаивал на необходимости сохранения музыкальной составляющей своих пьес).

Смерть плывет мимо движущегося войска накаченных молодых рекрутов, мимо испуганной немой Катрин в драных чулках, которая может только мычать, плакать и тянуть бесконечную ноту нарастающего ужаса. Катрин-Юлия — центр человечности в мире хаоса, ужаса и боли. Девочка-птица сострадает всему живому: она оплакивает братьев, жалеет уходящих новобранцев, бьется в страхе перед каждым новым шагом Смерти, новым витком войны.

На авансцене расположился Рассказчик (еще одно введенное режиссером действующее лицо). Николай Мартон читает ремарки Брехта и выступает в роли главного хорега. Он ведет действие, комментирует его, почти незаметно переходя от нейтрального тона к ликующему: «Смертушка-умница!».

Теодорос Терзопулос принес в эту работу над самой известной пьесой Брехта не только память о стажировке в «Берлинер ансамбле», но и многолетний опыт работы с древнегреческими авторами. «Мамаша Кураж» в его постановке обрела эпическое дыхание античной трагедии рока.

Елена Немзер играет свою героиню родной сестрой Федры или Медеи. Эту женщину нельзя согнуть, нельзя сломать. Ее сверхчеловеческое упорство преодолевает любые препятствия на пути и перемогает любую боль. Услышав о смерти любимого сына Швейцеркаса, Мамаша Кураж стоит на авансцене и дышит как боксер после нокаута. Шея напряжена, вздулись все жилы. Но ни стона, ни слезинки, ни одного жалобного жеста. Свои зонги она не поет — скандирует — низким хриплым голосом гарпии. Свою повозку с товаром она катит по дорогам войны с упорством Сизифа. Кажется, вот сейчас эта сильная женщина крикнет небесам: «Хватит!», — и война остановится… Но она ликующе считает очередные барыши и катит свой фургон все дальше и дальше.

Теодорас Терзопулос изобразил на заднике ряды мужчин — высоких, низеньких, лохматых и лысых, — в темных костюмах. То ли греческий хор, то ли новобранцы всех времен. Они же — строй солдатиков в детской игре, они же — мишени тира…

По диагонали сцены маршируют воины. Многолюдство войны странно контрастирует с отсутствием человеческого в человеке. Проблески жалости и милосердия редки и потому драгоценны.

Вот блестящая Иветта-Александра Большакова, неотразимая жрица соблазна, бегает на переговоры, пытаясь спасти тугодума Швейцеркаса-Николая Белина. Вот полковой Священник-Сергей Паршин, обжора и плут, легко отказавшийся от своего облачения и обязанностей пастыря, уходит вместе с осужденным красавцем Эйлифом-Владимиром Колгановым, потому что в последнюю минуту человек не может быть один. Вот сам Эйлиф на вопрос: что сказать матери? — замирает на мгновение и машет рукой: «не надо ей говорить».

Вот лощеный Повар-Игорь Волков, готовый отказаться от всех привычных радостей (отказывается и от любимой трубки, и от женщин) ради выживания все-таки зовет с собой Мамашу Кураж. И веришь, что руководит им не только расчет, но и привязанность к этой несгибаемой маленькой женщине.

Мамаша Кураж теряет одного за другим своих детей (последнюю Катрин, погибшую как героиня, она даже не может похоронить). От нее один за другим уходят все друзья. Она остается одна со своим фургоном. Если ее спросить: зачем ей это? Неужели нет другого способа жить? Она бы ответила, что другой жизни она не помнит и не знает.

Поэтический, музыкальный, поразительно красивый спектакль Терзопулоса ведет мысль простая, трезвая и горькая. Войны начинаются людьми, а движутся они мертвецами, прирастают и расцветают убитыми, калечными, движутся инерцией наживы и мести. Очередные мамаши кураж тянут фургон войны на своих натруженных плечах.

Даром, что финальный зонг Брехта, похоже, актуален как никогда:
«Эй, христиане, тает лед!
Спят мертвецы в могильной мгле.
Вставайте, всем пора в поход,
Кто жив и дышит на земле!»
Смерть продолжает собирать свою жатву.