Петр Шерешевский выпустил в Камерном театре Малыщицкого спектакль «Замок» по одноименному роману Франца Кафки. Инсценируя экзистенциальное произведение мировой литературы на свой лад, режиссер создает пространство тягостного сновидения, когда мучительно хочется проснуться, но не получается: наяву все тот же бред…

Это интуитивный взгляд на совершенно абсурдную ситуацию — эпизод из жизни землемера, которого пригласили в замок, но работать не дают, создавая нелепейшие ситуации. Кажется, все и вся сплотились против него в едином порыве, рьяно демонстрируя все нравы и пороки оболваненного общества, предсказуемо управляемого стада, которому чужды даже попытки самоидентификации. Ибо слепо следовать странным ритуалам и бездумно существовать по унизительным по правилам проще, удобнее, выгоднее, нежели идти против течения и рисковать карьерой и здоровьем. Куда как проще отключить голову, ходить строем, прятаться за шутками-прибаутками и беспрекословно подчиняться невидимому пастуху-правителю, суровому, но якобы справедливому графу-невидимке.

Музыку к спектаклю написал Ник Тихонов. Он же выступает в роли одного из помощников землемера. В целом впечатление от музыкального оформления сводится к умным и тонким аранжировкам знакомых мелодий: заставки к телепередаче «В гостях у сказки», русских народных частушек и двух эстрадных шлягеров. Слова «гляжу в озера синие, в полях ромашки рву» и «гляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения» пропеваются то вышколенным хором, то трепетным каноном, с едва неуловимо исправленной партитурой, звучат a capella или под аккомпанемент балалайки и аккордеона (а не приличествующих замку свирели и клавесина). Тексты и мелодии этих шлягеров, слегка измененные, создают колкую напряженную атмосферу — или вводят в вязкий транс.

Во всем, в том числе и в сценографии Надежды Лопардиной, прослеживается философия абсурда. Так, обладатель весьма специфической внешности Антон Ксенев, исполнитель главной роли землемера (в спектакле — персонаж по имени «К») выпрастывается из-под «стога» «сена», сложенного под сенью ядовитого, высохшего борщевика, под которым, как оказывается, он «спит» еще во время рассадки зрителей. Далее это «сено» — синтетический упаковочный материал нежного кремового оттенка — превращается в реквизит. Эту «стружку» едят, как кашу, макароны или квашеную капусту. Отдельные «травинки» читают, как ленту телеграммы, или раскуривают, как папиросы. Эта шелуха шуршит в тарелках и под ногами, в авоськах и в ванной, заменяя мыльную пену…

Буфет, расположенный по центру арьерсцены, становится то вратами в замок, то стойкой буфета в трактире, то душевой кабиной, то окном, за которым шумит улица, а дверца полки превращается в форточку. Это и балаганчик для кукольного представления — словом, скромные размеры и возможности театра будят и будоражат фантазию постановщиков.

Форма одежды тоже абсурдна, а китчевые костюмы превращены в главный развлекающий или раздражающий (публика делится на два лагеря) фактор. Пестрая кафкианско-шерешевская компания, от корпулентных до поджарых исполнителей, фланирует в одежде советского периода и совкового быта: детсадовские маечки и гумозные коричневые колготки, пузырящиеся на коленках и оттягивающиеся на попах, серые ватники и ушанки, пошитые нарочито грубо — швами наружу (что, впрочем, придает этому тряпью почти дизайнерский вид). Вместо рукавов — те же колготины, обрезанные на уровне пятки: носовая часть болтается наподобие трогательных варежек на резинке. Вместо обуви — шерстяные носки у мужчин и вязаные следки у женщин.

Мрачный кафкианский кошмар оригинально театрализован. Вот землемер в смятении наблюдает, как челядь при слове «граф» (читай: начальник) всякий раз присвистывает и отработанным до автоматизма движением водружает себе на голову алюминиевый чайник. Вот он учится звонить в вышестоящие органы по телефону-автомату односторонней связи, наподобие тех, что были в старых уличных телефонных будках. Вот он слой за слоем распеленывает тугой сверток с младенцем, но никакого младенца внутри не обнаруживает…

Но пуще прочих странностей главного героя доводит до отчаяния категорическая невозможность достучаться до кого-либо вообще. Осознание того, что мир окончательно сбрендил и правят им моральные извращенцы под единодушное одобрение народных масс, физически невыносимо. Настолько, что некоторые особо чувствительные зрители даже не в состоянии аплодировать, ощущая себя совершенно раздавленными. Впрочем, это означает, что создатели спектакля достигли цели: похоже, пора просыпаться.