«Донецк. 2-я площадка» режиссера Анатолия Праудина (Театр «ЦЕХЪ» и Экспериментальная сцена театра-фестиваля «Балтийский дом») не знал премьерно-банкетных радостей — год его играли, не продавая билетов, для «своих». Организаторы фестиваля «Золотая Маска» до сих пор ломают голову, не зная, к какому сезону привязать премьеру, но пока решили привезти в Москву 9 марта в рамках «Маски Плюс». У «Донецка» есть два «соседа» в проекте «Одиссея. Документальная трилогия» на тему «Человек и война» на основе опыта экспедиций в экстремальные места и ситуации. Второй частью проекта станет «Одиссея» в Самарском ТЮЗе («СамАрт») по следам экспедиции-мореплавания в Северной Атлантике. А третьей — «Сектор Газа», который Анатолий Праудин, Игорь Каневский и Виктор Булгаков сочиняли, устроившись волонтерами в израильский кибуц Нир-Ицхак на границе с сектором Газа, в зоне вооруженного конфликта.

Театр едет в экспедицию — сюжет сколь давний, столь и увлекательный. Примеров можно привести множество — от экспедиций первых художественников в Рим или Углич до поездки по деревням Ярославской области актеров «Гоголь-центра» во время работы над спектаклем «Кому на Руси жить хорошо». Экспедиции Праудина (в случае с «Донецком» — вместе с художником Игорем Каневским и актером Иваном Решетняком) — совсем иного рода. Они отправились не за этнографическим материалом, не за развернутым интервью для вербатима, — но за полным отчаянием, которым можно пропитаться, если зависнуть надолго в безвременье между мирами. В 2016 году команда Праудина, устроившись рабочими, «перезимовала» — со всеми ассоциациями, которые таит в себе типично русское словечко (синоним слова «выжить»), — на Второй площадке Донецка, в рабочем поселке при химзаводе, по которому проходит линия фронта между Украиной и самопровозглашенной ДНР, не признанной ни Украиной, ни Россией, ни остальным миром.

Квинтэссенцией этого опыта стал монолог злосчастного Жеки из Херсона, который в поисках лучшей жизни переехал в Донецк, а в военное время, ненадолго сходив в ополчение ради заработка (на технической работе), получил соответствующий штамп в паспорте — черную метку для остальной Украины. И завис между воюющими странами (в Херсон не вернуться, в Ростове не выжить), между жизнью и смертью, между вялым перемирием и войной, между сытым прошлым и безнадежным настоящим. Будущее сюда не вписывается. Остается отравлять нутро технической водой (другой нет, водопровод перебит) и самогоном, а мозги — апатией, беззлобной и безнадежной.

В игре Ивана Решетняка тоже есть «между» — между монологом и диалогом с воображаемым собеседником («Вы точно не с Украины? Та не нужен мне ваш паспорт… Вы точно из России? А почему не пьете?»). Им когда-то были Праудин и его маленькая команда, а теперь становится зрительный зал. Реакцию зала герой ловит с энтузиазмом играющей собаки, которой хозяин бросает палку. В своей роли Иван Решетняк феноменально органичен, точно образ Жеки въелся в его актерскую плоть на уровне запаха. Получается разговор глаза в глаза с собеседником, который готов тебя слушать, хотя сам лишен голоса. Вместо четвертой стены — колючая проволока, неизменный элемент декораций любой войны. Плюс вполне реальный холод выстуженного помещения, хоть немного приближающий публику к подлинным условиям.

Каким образом переносит без дрожи холод художник Игорь Каневский в шлепанцах на босу ногу и жилетке на голое тело — бог весть. В спектакле ему отведена роль кота Персика, наглого флегматика. Он одним взглядом выпрашивает у хозяина еду, гадит, что называется, с фантазией (в рукав куртки, например) и не боится взрывов, потому что родился, когда война уже шла. В отличие от собак, умирающих от инфаркта, убитых страхом. Гордый кот отдает им своеобразную честь — художник бесконечно рисует их оранжевой краской на черной стене. Рисует собак и людей, слабаков войны. К концу спектакля на черной стене складывается целая фреска. В ведре у хозяина покоятся военные трофеи кота — крысы с откусанными головами. Жека хранит их на всякий случай, Решетняк показывает публике, не щадя ее фобий.

Праудин вообще не миндальничает со зрителем, не отказывается от натурализма — да, крысы, да, мат, проросший в самую плоть языка, да, курево, растворяющееся в воздухе. Но страшнее всего ментальное месиво в голове этого Жеки, состоящее из тупой инфантильности, доброты, пропагандистской отрыжки, экзистенциальной тоски от угробленной собственными руками жизни, смутного и мутного религиозного ощущения чуда. Сходил поставить чайник, вернулся к воронке на месте, где только что сидел; шел в баню, напоролся на вооруженный патруль под руководством зятя своего начальника, снова выжил — ну чудо же.

В финале спектакля исполнитель скидывает с головы капюшон, а вместе с ним точно скидывает роль. Каневский из под-ручных материалов сооружает остов церквушки — знак самодельного храма, куда забрели в Донецке режиссер, художник и актер. Отца Николая, который похоронил своих близких и молится теперь и за Россию, и за Украину, они вводить в спектакль не стали. Просто рассказывают теперь там, в Петербурге, что живет на белом свете такой вот Жека, и Персик, и соседи Тася с Валериком, и отец Николай. А что нам делать с этим знанием, не рассказывают.