Пока в петербургском балете стояли тучные годы — когда сыпались на нас Баланчины—Форсайты или, в конце концов, Начо Дуато, — успело вырасти целое поколение артистов, которые «Медного всадника» не видели. Этой вампукой 1949 года молодежь пугали как бабайкой: танцуй хорошо, а то «Медный всадник» вернется! Ветераны, напротив, 20 лет требовали от руководства Мариинского театра возобновить заветный балет. Ныне такие установились времена, что на Петербург обрушилось два «Всадника» кряду.

Говорят, прознав, что в Мариинке так—таки грядет новый «Всадник», глава Михайловского театра заявил, что сделает своего, и не хуже. Использовать ту же партитуру было неспортивно, но хотелось именно Глиэра. Была взята его Третья симфония «Илья Муромец»: драматургия скорее сценическая, нежели симфоническая, сказочно—фантастический русский колорит, обилие плясовых ритмов — ровно то, что требовалось для сувенирного спектакля, выпускаемого аккурат ко Дню города и к началу высокого сезона и конспективно излагающего «петербургскую повесть» Пушкина.

Для постановки был приглашен американец Лар Любович. Изучив 15 английских переводов, он изъял из поэмы отдельные символы и фабульные ходы и преподнес с преувеличенным трагическим пафосом. Если уж Евгений безумен, то будет подобран лодочником Хароном, а закончит жизнь оборванцем с белой тростью (куда только делась всегдашняя лучезарная легкость Леонида Сарафанова); если Параша (Анна Кулигина) погибла, то явится суженому призраком с выбеленным лицом.

Ту же операцию по разборке первоисточника проделал сценограф Георгий Цыпин, который ограничился видеорядом и вывел на экран узнаваемые городские объекты. Отдельные здания сначала плывут по заднику, что в окне туристического автобуса, а потом пузырятся на дне морском. В момент фантастической кульминации на трепещущих горожан в огненном шаре надвигается фигурка Всадника, похожая на экспонат Музея шоколада, что вызывает в зале неловкий смех. Что—то подобное произошло с Армагеддоном в недавнем парижском «Щелкунчике» Дмитрия Чернякова — уж очень милая крокозябра прилетала уничтожать Землю. Вершить судьбы маленьких людей выведен сам Пушкин (Марио Лабрадор, по манере исполнения похожий на хулигана Есенина): он с сочувственным видом кукловодит Парашей и Евгением, не выпуская гусиного пера из рук. Три персонажа маются в невыразительных дуэтах и трио, не изменяя скорбного выражения лиц. Неожиданный сверхсюжет спектакля — над обитателями Петербурга висит экзистенциальная, всеобщая звериная тоска, из которой им не вырваться, и даже приклеенный к симфонии ликующий «народный» финал усталости не снимает.

Хореография в основном состоит из балетных общих мест, аранжированных в баланчинской неоклассической манере. В массовых сценах (кордебалет изображает то ликующих петербуржцев, то невские волны) Любович гораздо изобретательнее в рисунках и перестроениях — по ощущению мощного непрерывного танцевального потока начало и финал балета прямо замечательны.

Спектаклю катастрофически не хватило чувства иронии и толики веселой театральной ирреальности: даже в сцене, где видео—Петр разлетается вдребезги и превращается в стаю реальных однокрылых воронов, третирующих Евгения, со сцены не сходит туман трагической серьезности. Чего в спектакле в избытке — желания все предельно объяснить и разложить по полочкам. С этой целью сам Петр явился на сцену в латексной тоге и вынес Евгению бездыханное тело возлюбленной: вы ведь могли Пушкина не читать, а Пушкин именно и хотел сказать, что Петр сгубил Парашу и за это ужо ему.