Спектакль по пьесе, входящей в золотой фонд мировой драматургии, в нашем городе не ставили с 1960-х, c тех пор как в БДТ, носившем в ту пору имя Горького, к ней обратился Георгий Товстоногов. Гремевшая в Ленинграде постановка с Евгением Лебедевым в главной роли была удостоена Государственной премии, обрела телеверсию и не сходила со сцены двадцать лет.

Нынешняя версия Владимира Туманова совершенно самобытна. Артисты звучат, пожалуй, даже не ансамблем, а симфоническим оркестром. Сам спектакль стройный, ладный, с осмысленными и мягкими переходами от одного фрагмента к другому, с убедительными сольными партиями: «Мещане» разыграны в лицах как по нотам. Партитура сценическая поддержана музыкальным оформлением Александра Закржевского. Дерганное, долбящее треньканье на старинном пианино с бронзовыми подсвечниками, несколько тактов из «Вечернего звона» и «Собачьего вальса», а в финале — жестокий романс.

Сценография Александра Орлова предлагает весьма специфический взгляд на зажиточный русский дом. В центре площадки торжествует столпом квадратный стол, над ним нависает -изящный, хоть и непомерных размеров, стеклянный абажур в стиле модерн — еще один реверанс эпохе перемен столетней давности и скрытая угроза ретроградам. Все стены сплошь увиты, плотно окутаны то ли лианами, то ли диким виноградом, то ли плющом. Не комната — оранжерея, сказочный зимний сад, в котором разгораются реальные страсти.

Интерьер в целом винтажный, но смахивает на неуклюжее стремление среднего сословия к роскошеству. Почему стол не прямоугольный, не круглый, а именно квадратный? Рассевшись за правильным четырехугольником, все и каждый стремятся получить равное право голоса: и хозяева, и наследники, и гости, и квартиранты… За столом собираются по привычке и по обязанности, обедают, чаевничают, работают. Вокруг стола бродят неприкаянно или скачут аллюром по замкнутому кругу, переворачивая стулья, ломая копья, требуя друг от друга невозможного: понимания, сочувствия, прощения.

На арьерсцене — буфет-исполин. Персонажи появляются в столовой не через дверь, а из-за этого буфета, который «восемнадцать лет стоит на одном месте». Мимо предмета мебели приходится протискиваться бочком, с шуршанием раздвигая листья и ветки. Это нелогично, неудобно, неловко — но таков и уклад жизни в доме, который категорически не устраивает выросших детей Василия Васильевича Бессеменова (Юрий Ицков), провинциального мещанина. Строгая патриархальная обстановка вроде бы «как у людей»: правильная, но неживая, холодная.

Дети Бессеменова — сын Петр (Арсений Мыцык), по глупости отчисленный из университета студент, и дочь Татьяна (Елена Мартыненко), школьная учительница, старая дева. Формально уже взрослые люди, они бьются за право на собственные ошибки, за возможность наступать на свои грабли с ретивостью трудных подростков. Родители чувствуют себя лишними и испытывают целый шквал эмоций: они расстроены, растеряны, обижены, возмущены, в конечном счете — совершенно раздавлены. Тут уж не до того, через дверь ли ходить или из-за буфета, как из норы, всякий раз вылезать, — здесь в принципе жить всем и каждому неудобно и неловко…

Костюмы Стефании Граурогкайте, как всегда, изящны и в то же время карикатурны. Единственное яркое пятно — алые лоскуты, из которых швейка (Мария Фефилова), дочь несуразного птичника Перчихина (Сергей Лысов), периодически что-то шьет. Она бросается к швейной машинке, чтобы заглушить музыку и голос Тани, когда та берется за гитару или садится за пианино. Впоследствии лоскуты станут красной тряпкой, красноречивой рубахой для Нила (Алексей Манцыгин), воспитанника Бессеменова, за любовь которого соперничают барышни. Немного корриды — и жених в кармане.

Хозяин дома беспрестанно требует от всех уважения. Дети кажутся бесчувственными, сдерживаются, пока не сорвутся до хамства, не пустятся во все тяжкие запоздалого пубертатного периода: Таня травится, хоть давно отравлена жизнью в постылом доме, Петя развратничает, поддавшись чарам соседки-вдовы (Екатерина Зорина), Нил ретиво изображает усердного труженика. И все в негодовании отметают любые попреки. А что им остается, если навязываемый жизненный уклад быльем порос и сквозь заросли этой чащобы не продраться — но ведь и прополкой никто не занимается.

Потребительски настроенные дети-бунтари привычно пользуются благами и дарами, которые демонстративно отрицают. Например, срывают лимончик, чтобы закусить рюмку водки, небрежно стряхивают в цветочный горшок пепел. Брезгливо выплескивают в кадку с фикусом лекарство, что не способно вылечить от смертельной тоски. В обязанности притащить самовар к столу видят тяжкую обузу.

Начало действия нарочито тихое. В зловещей тишине бормочут вполголоса. Глава семьи произносит реплики чуть ли не шепотом: его власть еще велика, к нему прислушиваются, читают по губам, и такие речи страшнее любого крика. В середине спектакля уже говорят в полный голос, то и дело перебивая друг друга. Далее принимаются истошно вопить, доказывая всяк свою правоту, пытаясь достучаться друг до друга. Увы, самый ближний круг отнюдь не нем (никому из героев палец в рот не клади), но совершенно глух — будто и не по-русски, а на разных языках общаются, а переводчика не нашли, да и не искали.

В финале оцепеневший патриарх, который еще недавно с таким значением ломал над ослепительно-белой скатертью свежеиспеченный хлеб для всех своих нахлебников, сидит во главе голого стола в полном одиночестве и в полном недоумении. Он заливается слезами — без слез — и кричит — беззвучно. Где, когда, как, что он упустил? Нет ответа. В опустевшем доме, как и в душе, царит хаос. Валит хлопьями студеный снег. И тяжелым роком, леденя душу, гремит жестокий романс.