На Новой сцене Александринского театра Андрей Калинин инсценировал роман «Товарищ Кисляков», популярный в 1930-е и практически забытый сегодня. Напрасно: редкий русский интеллигент не узнает в герое себя

Портрет, написанный беллетристом Пантелеймоном Романовым, не слишком лицеприятен. Жанр спектакля, балансирующего между сатирическим фарсом и ироничной мелодрамой, и очень человечная актёрская работа Ивана Труса позволяют проглотить эту горькую пилюлю. И получить несколько мазохистское удовольствие.

Чёрный зал, чёрная сцена, красный кумачовый транспарант, призывающий вычистить весь вредный человеческий элемент: спектакли Андрея Калинина всегда на стиле. В Александринском их три (о «Марате-Саде» коротко — здесь, о «Детях у власти» — здесь), но я помню и его работы (и режиссёрские, и в качестве художника-постановщика) в московском театре Николая Рощина «А.Р.Т.О». Калинин и Рощин не просто соратники, их союзу подходит слово однопартийцы — учитывая интерес к текстам и эстетике революционного слома времён (предыдущую работу, «Детей у власти», они делали вместе, к «Товарищу Кислякову» Рощин напрямую не причастен, но, разумеется, не мог находиться совсем в стороне, будучи главным режиссёром Александринского).

Это партия театра, который увлечён гротеском, абсурдом и революцией, точнее, её курьёзными последствиями; такой триумвират правит и «Товарищем Кисляковым».

Заглавный герой, Ипполит Григорьевич Кисляков, бывший инженер-путеец, более привычный к обращению «господин» и поглядывающий на «товарищей» с понятной опаской, служит научным сотрудником в Центральном Музее. Туда новая власть направляет своих ставленников, «бабуинов в кирзовых сапогах» — по мнению старожилов, всей хлипкой душой сопротивляющихся «орабочиванию» («Я сегодня слышал прекрасное выражение „катись колбаской“! — Я не понимаю, что это могло бы означать»). С главным «бабуином» — директором Полухиным, посверкивающим жутким накладным глазом (великолепный Никита Барсуков легко совмещает в «Кислякове» две роли — кипучего человека Полухина и скандального фокса Джери) — Ипполита Григорьевича свяжут чуть ли не дружеские отношения.

Впрочем, замешаны эти отношения на парадоксальном интеллигентском непротивлении грубой дикарской силе — и завороженности этой силой…

Спектакль интригует уже выбором драматургического материала: воскрешение старых текстов из небытия — челлендж посильнее обращения к современным пьесам, даже лучшие из которых как-то мелковато выглядят в сравнении с прозой начала прошлого века (см., например, спектакль «Сахарный немец» в МХТ). Пантелеймон Романов, согласно биографической справке, в 1920-е был в числе самых популярных советских сатириков. Романова «прославил» Маяковский, приравнявший в стихотворении «Лицо классового врага» («Распознать буржуя — просто…») к самому Булгакову — обоим досталось как выразителям вкусов буржуев-нуво.

«У него
обеспечены рублики —
всем достояньем республики.
Миллионом набит карман его,
а не прежним
советским „лимоном“.
Он мечтает
узреть Романова…
Не Второго —
а Пантелеймо́на.
На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
он
дает
социальный заказ
на „Дни Турбиных“ —
Булгаковым».

Вот это, я понимаю, критика товарищей по перу; не какая-нибудь распря в фейсбуке.

А именно о тех, кто сегодня шумит в fb, прямых и косвенных наследников той интеллигенции, «что началась при Белинском и кончилась при Ленине» (так громыхает один из двух героев Петра Семака — друг Кислякова Аркадий Незнамов, с женой которого у Ипполита Григорьевича случится роковой роман), и ведёт разговор «Товарищ Кисляков».

Нет, никакого осовременивания, напротив, лаконичными эскизными штрихами (скупостью использованных постановочных средств спектакль в маленьком Чёрном зале походит на студийную постановку) реконструируется время книги Романова; 1920-е насколько условны, настолько и убедительны. Но в каждом типаже — бледной плаксивой даме Елене Викторовне — рефлекторно презирающей Кислякова жене (Василиса Алексеева), бородаче-профессоре Незнамове, посыпающем голову пеплом из-за утраты народом веры, яром новаторе Полухине, стремящемся сделать из музея, где «какие-то гробницы и царские шапки стерегут», движущуюся картину (как сказали бы сегодня, тотальную инсталляцию) — узнаются наши современники. Да чего там, мы и узнаёмся. Костюмы — другие, люди — те же.

Романов, а вслед за ним и Калинин увлечены критикой интеллигентского сословия, так сказать, изнутри; действуют не то, чтобы с холодной головой, но точно с трезвым взглядом. «Я личность, я индивидуальность, почему я этим должен заниматься», — скорбит Кисляков, отправленный соседом (одна из ролей Александра Поламишева — фокинского Гоголя) на чистку сортира: это запоминающийся, но отнюдь не показательный эпизод. Карикатурностью в «Кислякове» не злоупотребляют, здесь игра тоньше — в полушаге от шаржа, с утрированными, но вполне правдоподобными чертами, без соскальзывания в чистое комикование.

Этот баланс безупречно держит актёрская команда, в центре которой — белорусский артист Иван Трус. Эффектный приём вполне традиционного по форме, повествовательного спектакля, подробно (иногда — слишком подробно) переносящего книгу на сцену — материализация внутренних монологов Кислякова: ох, как в них он смел и неистов.

Но это так, фантазии; хоп, меняется свет — и всё возвращается на круги своя; побунтовали в мыслях — и полно.

Трус играет отнюдь не карикатурного рохлю и соглашателя; все беды — от чёртового желания всех понять и никого не осудить. В театральной критике оно, конечно, уместно, в жизни часто до добра не доводит.